Анна Федоровна Аксакова (1829-1889) старшая дочь поэта Ф.И.Тютчева. В 1853 году назначена фрейлиной цесаревны Марии Александровны, жены будущего царя Александра П. Была воспитательницей их детей вел.кн. Марии и вел.кн. Сергея и Павла. После 13 лет службы двум императорам в 1866 году вышла замуж за И.С.Аксакова и удалилась от двора. В 1886 году овдовела. Остаток жизни посвятила изданию сочинений и переписки мужа. После выхода в свет воспоминаний и дневников «При дворе двух императоров» ее по праву назвали лучшей мемуаристкой Х1Х века. Умерла в 1889 году. Похоронена вместе с мужем на территории Троице-Сергиевой лавры.
Дневник Анны Федоровны Аксаковой (Тютчевой) - уникальное свидетельство невидимой для окружающих напряженной внутренней жизни Ивана Сергеевича, в отдельные моменты трагической, исполненной сердечной любви и боли за людей. «Любовь Аксакова обнимала все Славянство одинаково. - Писала сербская газета «Застава» в 1886 году.- Если бы мы жили при более счастливых обстоятельствах, Аксаков, без сомнения, простер бы свою любовь на все человечество...».
«Мой муж глубоко переживал происходящее», - эти слова показывают крайнюю степень напряжения всех духовных и физических сил Ивана Сергеевича периода трагических событий 1877-78 годов.
Предлагаемый читателю отрывок из дневника А.Ф.Аксаковой охватывает события, предшествовавшие русско-турецкой войне 1877-78 гг., речь Ивана Аксакова, произнесенную 22 июня в Москве, о позорном для России Берлинском договоре, а также описание последних дней жизни героя войны генерала Скобелева в 1882 году. Воспоминания этого периода были переведены с французского и впервые опубликованы трехтысячным тиражом лишь в 2004 году в издании Л.В. Гладковой и сразу стали библиографической редкостью.
1877 год
20 августа
Муж получил телеграмму от Черняева, тот со свойственной ему «скромностью» спрашивает, может ли он полученные от Славянского комитета 500 рублей послать своей семье. Муж тотчас же ответил ему, что он может располагать по своему усмотрению деньгами, посланными Славянским комитетом, но что касается до его семьи, то Славянский комитет берет на себя ее расходы, пока Черняев служит славянскому делу в Сербии.
Муж на следующий же день выслал г-же Черняевой 3000 рублей с сопроводительным письмом, в коем известил ее, что Славянский комитет будет посылать ей тысячу рублей каждый месяц, пока ее муж служит в Сербии. Денежные пожертвования по-прежнему стекаются со всех сторон. С 8 по 17 августа комитетом получено 73 тысячи рублей. Расходы тоже весьма значительны, и комитет готов к ним. На сегодняшний день комитет послал три санитарных поезда, 300 добровольцев, большинство из которых офицеры, не считая других расходов.
23 августа
Я была у сестры Кити приехавшей из деревни. Мы вместе с ней ездили во дворец к графине Блудовой - она задержалась в Москве до нынешнего вечера. Мы застали ее в подавленном настроении вследствие полученных телеграмм. Сербы были атакованы втрое превосходящими силами турецких войск, и после ожесточенных боев, продолжавшихся целые сутки, их правый фланг отступил, а командир его, Николай Раевский, был убит. Ольксинец оказался под угрозой и почти потерян.
Я поехала в банк к мужу и застала его также удрученным этими ужасными известиями. Он получил телеграмму от княгини Шаховской, в ней говорилось: «Остановите отправку сестер милосердия (два дня назад она просила прислать десять сестер), дела скверные. Оставляем Парачин».
Вечером мы вернулись в Волынское. Ночь была бесподобна, прекрасна. Мы сидели на балконе до полуночи. Термометр показывал 14 градусов тепла, луна мягко покачивалась в безоблачном небе, заливая теплым светом высокие деревья и лужайки. Какой контраст между безмятежной природой и губительными брожениями в политической жизни народов. Мы с мужем весь вечер читали и разбирали груду писем и телеграмм, получаемых каждый вечер из города. Среди прочих попалось письмо министра иностранных дел Сербии г-на Ристича, в коем он в многоречивых, пространных французских выражениях приносил моему мужу благодарность и признательность от имени Сербии за его деятельное участие в организации помощи со стороны России славянским странам в нынешнем кризисе, и особенно за услуги, оказанные Протичу. Протич приезжал в Москву в июне с секретной миссией от сербского правительства, имеющей целью добиться от России получения государственного займа для Сербии, в котором ей отказали другие европейские правительства. Муж дал Протичу рекомендательные письма к разным влиятельным особам в Петербурге. Я, со своей стороны, послала через сестру настоятельную просьбу к государыне и другую - к великому князю наследнику, в них я изложила желание Протича, чтобы Общество вспомоществования раненым, председательницей коего является государыня, организовало посылку санитарного отряда в Сербию, и другое его пожелание относительно государственного займа. Вскоре я узнала от сестры, что первая его просьба, состоявшая в организации санитарного отряда, уже на пути к исполнению, государыня тотчас же вызвала в Петербург княгиню Шаховскую и поставила ее во главе санитарного отряда, отправляемого в Сербию. Вскоре мы получили весьма грустное письмо от Протича. Он сообщал, что его пригласили к министру иностранных дел, и князь Горчаков принял его как нельзя худо, заявив: «Сударь, вы приехали сюда, чтобы заключить соглашение о государственном займе. Я буду счастлив, ежели вы найдете в русском обществе людей, которые изъявят готовность предоставить вам этот заем, желаю всяческих успехов, но знайте, что русское правительство не даст вам ни копейки. Вы начинали войну в Сербии без нашего ведома, теперь выпутывайтесь как можете!»
Протич вышел от министра сильно сконфуженный. Тем не менее, не прошло и недели, как мой муж и несколько других директоров частных банков Москвы были вызваны телеграммами в Москву на тайное совещание, где всем им было приказано открыто оплатить государственный заем Сербии, но на самом деле он тайно будет обеспечен государственным банком, который тайно перечислит средства частным банкам, тем остается только публично осуществить предоставление займа.
С самого начала Восточного кризиса наше правительство неизменно следовало двойственной линии поведения, публично выказывая перед лицом Европы, враждебной к благоприятному для славян решению вопроса, полное безразличие, почти враждебность по отношению к славянским народам, поднявшимся против бесчеловечного турецкого ига, но вместе с тем всеми мыслимыми тайными способами проводя традиционную историческую политику России на Востоке. На мой взгляд, такая политика, в коей отсутствуют достоинство и величие, не может привести к желанной цели. Нельзя обмануть Европу и обрести в ней верных друзей и союзников среди правительств, которым слишком хорошо известно, что Россия не может выступить против славянских интересов или даже просто остаться нейтральной, не отрекшись от себя самой, и которые не могут поверить в искренность наших отношений с Австрией и Англией, готовых ради своих корыстных интересов задушить любые действия, направленные на обретение славянами свободы и независимости.
С другой стороны, наше правительство, явно попустительствующее Европе, вызывает сильное недовольство в народе, и это недовольство и презрение могут создать для него в будущем большие трудности, не говоря уже о том, что оно лишает себя симпатий славянского мира, который никогда не простит России ее нынешней двусмысленной роли. Воображать, будто ловкость заключается в хитрости, лукавстве и лжи и будто обманывая людей, можно управлять ими и владеть ситуацией - это, без всякого сомнения, самая ложная и более того - отжившая идея. Это принцип недалеких умов и пошлых нравов. Умы и нравы возвышенные всегда инстинктивно чувствуют, что подлинная сила в истине и прямоте, потому что только достоинство управляет всем, что есть благородного и вечного в человеческой природе. Все ухищрения и расчеты, основанные на чисто человеческих соображениях выгоды, всегда слишком кратковременны и скоро доказывают свою полную несостоятельность, тогда как всякое действие, основанное на вечных принципах истины, неизменно обретает в самом себе и свое оправдание, и свое торжество. Поэтому я очень боюсь, что недалек тот час, когда государь и князь Горчаков поймут, что несмотря или, скорее, вследствие их двойственной политики они оказались увлеченными на совершенно ложный путь и нарушили честь России, не выиграв ничего положительного для нее.
Что искупает ошибки наших властей, так это великолепный порыв, проявившийся в наши дни в русском обществе. Весь народ поднялся, как один человек, трепеща от священного негодования перед лицом страданий наших братьев по крови и вере, избиваемых подлой Турцией; Россия в неудержимом порыве сочувствия и милосердия протянула руки братьям, она посылает своих лучших и благороднейших сыновей проливать кровь ради братьев-славян.
Я горжусь тем, что мой муж стоит во главе этого прекрасного движения и дал ему толчок своими замечательными посланиями. Я горжусь тем безграничным доверием, с каким вся Россия шлет в его руки помощь, предназначенную для славянского дела. Я горжусь проявлениями уважения, присылаемыми со всех концов России, и что особенно трогательно, среди них народные голоса, иногда наивные и даже немного смешные, но такое почитание в легендарном русском духе имеет вкус почвы, что придаст ему совершенно особую цену.
Вчера один купец из Нижнего писал ему: «Черняев наш Пожарский, а вы наш Минин».
Среди писем, разобранных нами вчера, было одно от молодого офицера с простыми словами: «31 русский офицер был убит в последнем бою с турками. Им нужна замена. Я и пять моих товарищей взяли отпуск в своем полку и умоляем Славянский комитет дать нам средства, чтобы отправиться в Сербию».
24 августа
Муж весь день провел в городе и остался там ночевать, потому что ужинал у княгини Трубецкой с нашим посланником в Константинополе Игнатьевым, бывшим в Москве проездом.
Телеграммы с театра военных действий все хуже и хуже. Черняеву пришлось отступить из Делиграда, оставив восемь батальона в Ольксинеце, и их можно считать потерянными. Наши русские офицеры, едва прибыв в Белград, вступили в бои. Европейские правительства предъявили Порте ноты, правда, не коллективные, с требованием прекратить военные действия. Маловероятно, чтобы Турция пошла на прекращение военных действий в тот момент, когда она близка к победе, а сербы терпят поражение. Вероятнее всего, она остановится только тогда, когда предаст огню и мечу всю Сербию вплоть до Белграда. Игнатьев полагает, что в случае перемирия переговоры продлятся несколько месяцев, и, однако, весной Россия будет вынуждена ввести туда свои войска.
Тем временем в стране нарастает движение. Несколько московских купцов заказали знамя наподобие того, какое по преданию нес Дмитрий Донской на Куликовом поле. Это знамя благословили у Троицы. Купцы хотели, чтобы мой муж присутствовал при благословении и держал знамя, но муж отказался, сказав, что очень важно, чтобы подобные события происходили вне поля деятельности Славянского комитета и без его личного участия, поскольку его и так считают единственным двигателем всего, что делается в пользу славян. Затем знамя было выставлено в магазине Шадрина, и около него с утра до вечера толпился народ. Рядом со знаменем поместили две кружки для сборов. Скоро в Славянский комитет пришли просить еще две кружки, так обильно сыпались пожертвования, и через несколько часов принесли все четыре кружки наполненными и взяли другие.
Один фельдфебель, вся грудь в крестах, попросил зачислить его на службу знаменосцем-добровольцем для поддержания храбрости воюющих. Он сказал моему мужу: «Я не взял бы 100 рублей за малейшую отсрочку поездки. Пишите Черняеву, чтобы он меня с этим знаменем не разлучил. Я хочу под ним умереть. Но если меня убьют, то не оставьте мою жену».
Мой муж отвечал: «Будь уверен, что Славянский комитет не оставит твою жену, если Богу угодно будет, чтобы ты положил жизнь за святое дело». И обращаясь к публике: «Славянский комитет снабжает деньгами, пожертвованными вами. Я надеюсь, что вы все согласны с тем, что я обещаю нашему знаменосцу».
- Согласны, согласны, - раздалось со всех сторон.
Министр Посьет, будучи в Москве проездом, приехал утром взглянуть на знамя и дал 25 рублей знаменосцу со словами: «За сим знаменем скоро вся Россия пойдет».
Дурные вести не уменьшают числа добровольцев. Муж говорит, что вся эта молодежь со слезами и рыданиями просит отправить их, а некоторые бросаются ему на шею и расцеловывают, когда он исполняет их желание и дает средства для отправки.
26 августа
Я ездила с мужем в город на освящение походной церкви, которую Славянский комитет посылает Черняеву. Эту церковь устроил Батюшков, изрядно затянув дело, так что за это время другая церковь была отправлена м-ль Шепеловской, которая настойчиво вмешивается во все, что ее не касается.
Походная церковь была выставлена в Александровском манеже. Вся утварь церковная пожертвована купцом Овчинниковым, а три перемены облачений, хоругви - купцом Сапожниковым. Молебен служил епископ Никодим в манежной церкви, и пели восемь певчих, уезжающих добровольцами с церковью. Церковь будут сопровождать два добровольца, офицеры-артиллеристы, которые поедут как медики, потому что церковь передается от имени общества Красного Креста; офицеры - Добровольский и Вадковский - оба очень молоды, имеют прекрасные рекомендации от командира полка, оба с открытыми, симпатичными лицами.
Они сильно огорчались из-за задержки отправки церкви и говорили: «Мы бы могли сражаться уже целую неделю».
Целая толпа собралась на молебне, в конце его пропели многая лета государю и многая лета правоверным князьям Милану и Николаю и многая лета «христолюбивому и братолюбивому вождю славянского воинства боярину Михаилу».
На молебне присутствовал и фельдфебель в орденах, уезжающий в качестве знаменосца при знамени, посылаемом от города Москвы, он едет также с церковью.
В Петербурге, похоже, начинают побаиваться слишком расширяющейся деятельности Славянского комитета и, как всегда, принимают неуклюжие, неловкие меры для ее пресечения, которые никак не могут достигнуть цели. Муж послал в печать циркуляр от имени Славянского комитета с обращением к дамам-сборщицам пожертвований, чтобы они собрались в определенный день и договорились о более регулярном сборе пожертвований. Ему ответили, что редакции московских газет имеют предписание министра внутренних дел не печатать никаких объявлений, исходящих от Славянского комитета, без разрешения центрального комитета цензуры в Петербурге. Подобная мера полностью парализует деятельность Славянского комитета, потому что есть объявления, которые необходимо напечатать день в день, и посылать их в Петербург, в центральный комитет, значит лишать их всякой актуальности, а для большинства объявлений это самое главное.
Сегодня нет важных новостей. Сербы продолжают укреплять свои позиции под Делиградом, а турки - жечь все дотла на подступах к Ольксинецу.
27 августа
Муж провел весь день в Москве, не вернулся и к вечеру, пожелав присутствовать при отправке церкви и знамени, а также добровольцев на Смоленском вокзале. Собралась огромная воодушевленная толпа, как и при каждой отправке добровольцев. Толпа кричала, плакала, пела «Боже, Царя храни». Матери подносили своих детей к добровольцам, чтобы те благословили их, со словами: «Вы святые мученики за веру. Благословите наших детей на счастье».
Сегодня получено телеграфное сообщение, что с семнадцати русских и сербских пленных с живых турки содрали кожу и сожгли на медленном огне. Есть от чего расти народному гневу и возмущению...
28 августа
Русские газеты полны описаниями митингов, проходящих в Англии и публичных демонстраций английского народа против протурецкой политики их правительства. Гиляров предлагает послать адрес с выражением благодарности газете «Дейли Ньюс», чья мужественная политика в поддержку угнетенных славян и против варварских актов Турции вызвала такую сильнейшую реакцию в Англии.
4 сентября
Кити получила письмо от Дарьи, она сообщает петербургские слухи, будто в Варшаве Мантейфель на аудиенции у государя сказал, что кайзер Вильгельм, зная бескорыстие государя Александра Николаевича в восточном вопросе, в случае если Порта не примет общих предложений европейских правительств о предоставлении автономии христианским провинциям в Турции, то он предоставит все германские войска в распоряжение нашего государя. По-моему, это сомнительно: возможно, это несколько широкое толкование какой-нибудь фразы Мантейфеля, сказанной из вежливости, которую он почел необходимой при исполнении своей миссии при государе.
8 сентября
... Меня к тому же мучает мысль, что, в конце концов, от этих дел, все более осложняющихся, пострадает мой муж. 0н стоит во главе Славянского комитета, он является его душой, к нему обращается вся Россия, в его руки передаются огромные суммы, кои народ в своем порыве жертвует на славянское дело, муж всецело распоряжается этими суммами, отправляет добровольцев и осуществляет общую организацию; все делается в нервной спешке, муж день и ночь завален работой, падает от усталости. В таких условиях возможны и промахи, и забытые дела, и плохая организация, и недостаточный порядок, и даже, вероятно, злоупотребления, потому что где их не бывает, когда сталкивается столько человеческих интересов. А мой муж по своему положению отвечает за все, к тому же у него столько недоброжелателей, они-то уж постараются собрать все, что можно вменить ему в вину. Никто никогда не осмелится сомневаться в его честности, но могут упрекнуть в неспособности к практической деятельности. И для этого есть все основания. Мне все так мучительно - мучительно видеть его переутомленным, с раздраженными нервами.
Мне бы хотелось, чтобы правительство, наконец, поняло, что оно заставило нас взять на себя его роль, чтобы оно, наконец, само взялось за свои дела и своим активным участием покончило с этим кризисом, приведя страну либо к благоприятному для славян миру, либо к войне.
На самом деле, непонятно, к чему приведут эти медлительность и затягивание. Нынешнее положение России небывалое в ее истории и самое ненормальное. Вся страна руководствуется собственным разумением политики, 80 миллионов человек движимы поразительным единым порывом в осуществлении общего дела, которое, кажется, стало делом каждого в отдельности. Каждый город в России посылает добровольцев, санитарные отряды и денежную помощь нашим угнетенным братьям, в то время как нерешительное, безвольное, сбитое с толку правительство не знает, как ему быть в глазах народа, который идет своим путем без единого упрека и протеста и показывает образец единства и энергии беспримерного народного духа; правительство тщетно пытается выбраться из пут, в которые добровольно попало вследствие своей ложной прозападной политики. Продлись такое положение и дальше, неизбежно возникнут беспорядки. Нужно усердно молиться о том, чтобы правительство опомнилось и, осознав происходящее, вернулось само и вернуло Россию в круг легальной и нормальной политики. Мой муж, которого русское общество стихийно поставило во главе этого мощного движения, первый желает, чтобы это свершилось.
18 октября
Вечером я получила письмо от государыни в ответ на целую серию моих писем, написанных в последнее время под впечатлением того, что происходит в Москве вокруг меня. Непробиваемая стена, коей себя окружают царственные особы в тишине и уединении Ливадии, чрезвычайно раздражает, и совершенно справедливо общественное мнение. Все умы в России напряжены и взволнованы, все взгляды обращены к правительственным сферам, каждый себя спрашивает:
- Что говорит государь? Что предпринимает государь? Ходят тревожные слухи о его здоровье, потому что только предположение, что он болен, может объяснить и оправдать в глазах народа его уход в тень, воздержание от принятия решений в такие минуты, когда на карту поставлена судьба России, ее самые главные, жизненные интересы. Беспокойство общества подтверждает и неуклюжая телеграмма «Правительственного вестника», извещающая, что в Ливадии стоит великолепная погода и здоровье государя превосходно. А это неправда, государыня пишет мне, что Боткин настаивает на продлении пребывания в Ливадии, как раз потому, что этого требует здоровье государя. Она подпускает шпильки по поводу восторженного отношения в России к Черняеву и к добровольцам, отправляемым Славянским комитетом. Все это печально, потому что доказывает, как мало она и ее окружение понимают серьезность положения, размах народного движения в России и удивительный единый порыв к общей цели. Каждая строчка ее письма убеждает меня в том, как велико непонимание, разделяющее власть и народ.
19 октября
Утром распространилась весть, что Черняев потерпел сокрушительное поражение. Турки взяли Дунихские высоты, сербская артиллерия взбунтовалась против Черняева и отказалась сражаться. Русские добровольцы одни рисковали собой и почти все геройски положили свои жизни. Предательски брошенные сербами, за которых сражались, они все остались на поле боя. Сербская линия рубежей была прорвана, Хорватович был остановлен Черняевым. В Москве возникла растерянность и, надо сказать, распространились сильнейшие упреки в малодушии и проволочках нашего правительства в дипломатических переговорах.
Вечером Гиляров прислал моему мужу телеграмму из «Правительственного вестника», извещающую, что Игнатьев предъявил Порте ультиматум от имени государя, который требует от Порты заключения перемирия на двухмесячный срок и немедленного прекращения жестокостей; в случае отказа Игнатьев в течение двух дней покинет Константинополь вместе со всем русским посольством. В Москве приняли этот ультиматум с энтузиазмом; никто не сомневается, что дело идет к войне - к войне, которой уже давно требует наша поруганная национальная честь.
22 октября
Московские газеты напечатали объявление «Правительственного вестника», что Турция приняла ультиматум России, и будет заключено двухмесячное перемирие. В обществе сильное недовольство, потому что страна не хочет больше компромиссов и желает войны, чтобы раз и навсегда решить Восточный вопрос, который каждые 10- 20 лет приводит к неизбежным конфликтам между нами и Европой.
23 октября
К мужу приезжал с визитом генерал Столетов, посланный великим князем Николаем Николаевичем, чтобы договориться со Славянским комитетом о том, что уже сделано и что осталось сделать для вооружения Болгарии, которое до сих пор велось тайно, хотя и по инициативе великого князя наследника через Московское купеческое общество, передававшего средства в руки моего мужа, действовавшего независимо от Славянского комитета. Теперь русское правительство хочет само руководить вооружением. Столетов сказал мужу, что перемирие нужно лишь для того, чтобы выиграть время, что ожидают войны и деятельно готовятся к ней, что главнокомандующим назначат великого князя Николая Николаевича и государь собирается объявить в Москве манифест о мобилизации войск.
24 октября
Состоялось заседание Славянского комитета. Муж зачитал годовой отчет. Речь его была прекрасна, и ему сильно аплодировали. Попов прочитал письмо Черногорского принца Николая, адресованное Славянским комитетам. В нем описывается, в каком бедственном положении находится Черногория, и выражается просьба скорейшей помощи. Беселицкий-Божедарич, присланный принцем, поднялся в великолепном черногорском костюме, он долго и замечательно говорил о положении Черногории. Мой муж предложил выделить Черногории 50 000 рублей на покупку зерна, и его нужно отправить немедленно, потому что есть опасение, что в случае войны Австрия закроет единственный порт, через который снабжается Черногория.
Муж постарался привести оправдания в пользу Сербии, против которой было возмущено общественное мнение вследствие предательского ухода сербов с Дунихских высот, где остались русские добровольцы...
29 октября
Зашел государь переговорить с государыней о том, какие надо сделать распоряжения относительно выхода, который состоится в полдень. Заметив меня в глубине комнаты, он подошел ко мне с очень ласковым видом и сказал вполголоса: «Передайте мужу, что я полагаюсь на него в том, что наши русские добровольцы не будут ни в чем нуждаться в Белграде и не посрамят русского имени за границей. Я имею отзывы о Дандевиле, что он недостойный человек. Он употребляет присылаемые суммы не туда, куда следует».
Я попыталась дать какие-то объяснения, но момент был неподходящий, потому что приближался час выхода, государыня отпустила меня, пригласив прийти вечером. Меня больно поразил вид государя. От него прежнего осталась одна тень. Он страшно худ и бледен, но лицо его приняло юношеское выражение, вернулась трогательная кротость во взгляде и улыбке, которая в последние годы давно у него исчезла, по крайней мере, на публике у него всегда было холодное и недовольное выражение лица. Сегодня я в один миг перенеслась на 21 год назад, в эпоху восшествия государя на престол и коронации в этом же самом дворце. Тогда у него был такой же одушевленный и кроткий взгляд.
Я не присутствовала при выходе, о чем буду жалеть всю жизнь. Я знала, что там будет происходить, но поскольку у меня не было подходящего платья и особенно шляпки и мне не хотелось делать расходы ради получасового стояния в тесноте и неудобстве среди толпы, от чего я уже давно отвыкла, то я и не поехала на этот выход, хотя это был один из самых прекрасных исторических моментов царствования государя. Но мне столько о нем рассказывали, что я могу все передать довольно точно.
Государь и государыня сначала прошли по кругу дамскую залу и очень любезно поговорили со многими. В Георгиевском зале государь подошел к представителям дворянства, остановился перед представителями города и произнес речь. Он был сильно бледен, но говорил уверенно. Рассказав об усилиях, приложенных им для сохранения мира, он на мгновение остановился. Царила полная тишина, но когда он произнес последние слова: «...то я имею твердое намерение действовать самостоятельно и я тогда рассчитываю на Россию, и я уверен, что Москва даст в том пример», - то эти слова потонули в таком громогласном возгласе, что Кремль содрогнулся до основания. Государь слегка откинул голову назад, он был глубоко взволнован, государыня держалась немного позади него, бледная и взволнованная, а лицо наследника сияло гордостью за своегo отца.
Государь сделал знак своим плюмажем, чтобы установилась тишина, и добавил: «Да поможет нам Бог исполнить наше святое призвание!». Эти минуты были одними из лучших в его царствовании. После его слов все сомнения, страхи, уже давно волновавшие общество, рассеялись, и страна обрела глубокое чувство уверенности. Никогда еще не проявлялось столь ощутимо и столь поэтически историческое единство России, как в этих благородных словах царя-самодержца, обращенных к своему народу и выразивших единство его стремлений и политических верований. Слова эти вызвали безумный восторг, многие мужчины плакали навзрыд.
Государь удалился в Успенский собор, оттуда прошел в Чудов и с крыльца, ведущего в храм, они оба, государь и государыня, обернулись и трижды поклонились народу, запрудившему площадь так, что было видно только море голов, и на их поклоны народ ответил громогласным «ура!», заглушившим на мгновение даже звон колоколов.
Вечером государь был в театре, а мы с сестрой Кити вдвоем отправились к государыне и застали ее все еще в большом волнении. Она нам рассказала, что, покидая Георгиевский зал, государь сказал ей: «Теперь-то ты мной довольна?»
Его слова говорят о том, что в течение этих тягостных месяцев, когда на государя обрушивались самые противоположные точки зрения, именно государыня ратовала за проведение национальной политики.
31 октября
В 2 1/2 часа я получила приказание государыни быть у нее к трем часам... Разговор зашел о деятельности Славянских комитетов. Я сказала государыне, что им была предоставлена либо слишком большая свобода действий - если не хотели такой деятельности, которая и в самом деле может стать опасной, ежели управление Славянскими комитетами попадет в руки нечестным людям, которые могут воспользоваться ими для действий против правительства; либо слишком малая - если правительство предполагало проводить через комитеты свою политику поддержки славянских народов в настоящем кризисе до тех пор, пока правительство само не будет в состоянии уверенно взять дело в свои руки. В таком случае надо было тайно, но определенно договориться с комитетами, оговорить их деятельность, снабжать их деньгами и добровольцами, чтобы дополнить весьма недостаточные средства, коими располагали Славянские комитеты.
Имей мы несколько тысяч добровольцев и два-три миллиона рублей - дела в Сербии и Черногории шли бы куда успешнее. Но, судя по тому, как все протекало, правительство явно само было застигнуто врасплох деятельностью Славянских комитетов и не знало, поддерживать их или запретить. К счастью, русское чувство государя и его благородные симпатии к угнетенным христианам не позволили ему поддаться страху перед так называемым революционным направлением комитетов, как это внушало ему его окружение...
Я вынесла из разговора с государыней общее впечатление, что она видит почти так же ясно, как мы со стороны, все слабые стороны правительственной деятельности и в душе возмущается ими, хотя в разговоре на эту тему она сохраняет свою обычную сдержанность и осторожность.
Вечером мы приехали с Кити на вокзал проститься с государыней. Проводить царскую семью собралась целая толпа.
Государыня, прощаясь со мной, сказала: «Надеюсь, вы приедете в Петербург повидаться со мной». Государь также сказал: «Надеюсь видеть вас в Петербурге». Это явно было сказано для публики, потому что государыня еще накануне пригласила меня, и теперь, на публике, это приглашение адресовалось жене Аксакова, председателя Славянского комитета. Многие присутствующие, в том числе князь Долгоруков, были в очень дурном расположении духа.
Долгоруков считал, что государь устроил в Москве беспорядки - и он, и партия консерваторов, и умеренные кричали во все горло, что государь чересчур воодушевил национальную партию.
1878 год
Летом 1878 года мы, как всегда, переехали на дачу. Это лето сильно отличалось от прежних - 1876 и 1877 годов. Лето 1876 года было отмечено лихорадочной, бурной деятельностью, вызванной в России сербской войной, отправкой тысяч добровольцев, которые все являлись в Славянский комитет просить средства для отправки на театр военных действий, так что любое событие, волновавшее тогда страну, откликалось на нашей маленькой даче, обыкновенно такой тихой и покойной. Лето 1877 года памятно нашим поражением под Плевной, героическими усилиями наших солдат на Шипке. Все лето прошло в беспокойном напряжении и тревогах.
Теперь война закончилась. Мужество и сверхчеловеческие усилия русской армии, знаменитый переход через Балканы в разгаре зимы привели русскую армию к стенам Константинополя и вынудили турок подписать Сан-Стефанский мир, фактически уничтоживший присутствие Турции в Европе и обеспечивший свободу большей части славян, страдавших от турецкого ига. Но вот новая кампания выдавливания, предпринятая европейской дипломатией, пытается вырвать у России плоды победы, оплаченной ценою стольких жертв, страданий и крови. Открывается Берлинский конгресс, и несмотря на обстановку секретности, в которой принимаются его решения, каждый день иностранные газеты доносят до нас глухое эхо обид, наносимых России неслыханной агрессивностью Англии, вероломной тактикой Австрии, поддерживаемых под ручку ловким маккиавелизмом «почтенного биржевого игрока», который, прикрываясь внешней благожелательной по отношению к России политикой, твердо и неуклонно ведет дело к тому, чтобы она своей рукой подписала договор, лишающий ее всех преимуществ, геройски завоеванных ценой оружия.
Трудно передать в подробностях все тяжелые впечатления, которые нам пришлось пережить этим скорбным летом. Читая иностранные газеты, полные наглого ликования по поводу каждой уступки, вырванной Европой у представителей русских интересов благодаря их безволию, глупости и, возможно, предательству, мы чувствовали, как краска стыда заливает нас. Вес противоречивые слухи о постыдных договоренностях, в реальность коих мы не хотели верить, держали нас в постоянном напряжении. Дни проходили в ожидании новых телеграмм, в обсуждении их на все лады, даже ночами не спалось из-за беспрерывных мыслей обо всем этом. Лето выдалось холодное, дождливое. Состояние природы вполне отвечало нашему душевному расположению.
Чтобы лучше понять то, что происходило с нами и особенно что делалось в душе моего мужа, надо перебрать события трех последних лет, распространившееся в России впечатление от первых слабых попыток освобождения славянских народов, ужас и негодование, испытанные нами при страшном известии о зверствах в Болгарии, всеобщая симпатия и горячие отклики по всей стране, в ответ на циркуляры моего мужа, распространявшиеся через славянские комитеты в огромном количестве, неодолимый порыв, последовавший за этими воззваниями, появление Черняева и русских добровольцев в Сербии, напряженное состояние неопределенности перед лицом неравной битвы, когда народ, мало искушенный в военных делах, воодушевленный присутствием нескольких русских генералов-добровольцев, в течение четырех месяцев давал отпор турецкой армии, вчетверо превосходившей его числом.
Поражение при Дунихе, голос русского царя, вмешавшегося наконец в неравную битву, чтобы предупредить последнюю кровавую месть Турции. Наконец, появление государя в Кремле, его речь, принятая с горячим энтузиазмом всей Россией, которая уже давно с тревогой наблюдала за своим главой и представителем, колеблющимся и не решающимся вести Россию согласно ее историческим судьбам. Потом снова тяжелое время ожиданий, новые уловки вследствие прискорбного влияния прозападной петербургской партии.
И, наконец, после тысячи колебаний, после бесполезных константинопольских конференций, внезапное решение, принятое царем, объявление войны в Кишиневе 12 апреля, прекрасно подготовленная кампания, славный переход через Дунай, легендарные подвиги наших моряков, потом наши страшные неудачи под Плевной, ужасное время ожиданий и, наконец, падение Плевны, славный переход в разгар зимы, через Балканы, превосходящий все героические подвиги, такого рода, известные в древней и новой истории, появление наших войск у стен Константинополя, слухи о занятии ими этого города, имеющего отношение к историческим судьбам России. Потом вдруг это внезапное, необъяснимое поражение и, наконец, тупиковый, постыдный Берлинский конгресс. Каковы были чувства тех, кто вложил всю душу и силы, идя по пути самых главных жизненных интересов России, в ту минуту, когда поставлены на карту всё ее историческое прошлое и настоящее, как можно было наблюдать и не страдать при виде того, как на их глазах великое дело предано из-за глупости и вероломства худших их представителей.
Мой муж глубоко переживал происходящее; по регламенту славянского общества он должен был вести публичное собрание, и он размышлял, воспользоваться ли ему этим случаем, чтобы выразить в своей речи протест от лица тех в России, в ком остались еще чувства патриотизма и национальной чести. Он посоветовался со мной и сказал, что знает - если он произнесет речь, соответствующую его душевному состоянию, то его вышлют из Москвы, тем самым он лишится места в банке и мы останемся без средств к существованию, поэтому он может решиться на такой поступок только с моего согласия. Я ответила, что с теми средствами, что мы имеем, мы можем прожить два года в деревне или в провинциальном городе, где можно мало расходовать и соблюдать строгую экономию, а через пару лет обстоятельства, возможно, переменятся, так что, на мой взгляд, мы можем рискнуть подвергнуться ссылке.
Если раньше мне случалось советовать мужу быть сдержаннее в выражениях политических убеждений, которые ему приходилось высказывать в ответ на двойственные и непоследовательные действия нашего злосчастного правительства, то в настоящем случае я живо ощущала, что для исторического сознания России будет полезно услышать честный, неподкупный и мужественный голос, протестующий против постыдного безволия властей. Конечно, это будет голос вопиющего в пустыне, он не изменит хода событий и его скоро грубой силой заставят замолчать, но несмотря на одиночество и отсутствие материальной поддержки, этот голос, протестующий против несправедливости, явится нравственным поступком, который принесет свои плоды в будущем. Я глубоко убеждена, что каждый независимый поступок подготовляет почву, на которой будущие поколения взрастят свободу, что стране для обретения свободы нужны не столько либеральные учреждения, сколько честные, независимые характеры и гражданские поступки.
Итак, мой муж написал речь. Я хотела выбросить из нее некоторые чересчур острые выражения, хотя в глубине души сочувствовала каждому слову. Но мой муж остался непреклонен, как и все писатели, когда дело касается их пера. Речь была произнесена 22 июня в Москве перед весьма малочисленной публикой, потому что в городе в это время уже никого не было. Из наших друзей и знакомых присутствовали графиня Соллогуб, Евреинова, князь Николай Мещерский, Владимир Соловьев. Редактор «Гражданина» Пудекевич, оказавшийся в Москве, предложил моему мужу напечатать речь в его газете и забрал с собой один экземпляр. Николай Мещерский сказал: «Когда я слушал речь, у меня было такое чувство, будто открылся кран и потекла вода, эта речь дала выход чувствам и впечатлениям, живущим в каждом сердце».
Речь была произнесена 22 июня, соглашение на Берлинском конгрессе было подписано только 13 июля и опубликовано 15-го. Обо всем, что происходило между этими двумя датами на Берлинском конгрессе, мы узнавали только из газетных сообщений, основанных скорее на предположениях, чем на достоверных фактах, поскольку конгресс проходил в обстановке строжайшей секретности и полного молчания.
Государь поступил разумно, не утверждая до времени решений конгресса, и общественное мнение могло вслух обсуждать и бранить эти решения, не посягая на монаршую волю, которая еще не высказалась по этим сложным вопросам. Таким образом, мой муж мог считать себя вправе взять на себя такую смелость, не оскорбляя государя. Ему было бы тяжело промолчать, ввиду той роли, которую Славянский комитет в его лице играл во всем этом большом Восточном кризисе, когда общественное мнение обрело в Славянском комитете, можно сказать, орган для выражения своих задушевных мыслей и доведения своих пожеланий и опасений до ушей правительства. Мой муж получал отовсюду письма с призывами высказать свою позицию. Его спрашивали, почему он молчит в такой момент, когда вся русская Россия с трепетом следила за дебатами, на которых обсуждалась ее будущая политика, ее положение в Европе, ее честь во взаимоотношениях Западной Европы и славянского мира, судьба преимуществ, с таким трудом завоеванных ценой кровавых жертв и беспримерных побед; она должна отдавать себе отчет в том, что все ее столь серьезные интересы переданы в руки старика, князя Горчакова, наполовину впавшего в детство, для которого его общеизвестное тщеславие всегда стояло выше серьезных соображений и патриотических чувств, и хитрого мошенника, старающегося из каждого дела извлечь личную выгоду, графа Шувалова, который гораздо больше озабочен тем, чтобы снискать милость Европы, чем постоять за интересы своей страны, и который бесстыдно заявляет, что для него не существует национальностей, а есть просто порядочные люди. Мой муж не питал ни малейших иллюзий относительно того, что его речь могла бы повлиять на ход событий. Реакция Петербурга на национальное движение, захватившее и увлекшее на мгновение в свой мощный поток даже правительство, эта реакция была слишком единодушной в правительственных и административных сферах, чтобы наша бедная печать, вечно лавирующая и связанная по рукам и ногам и, тем не менее, являющаяся единственным рупором общественного мнения в стране, не имеющей конституционного представительства, могла бы бороться с направлением, отстаивающим мир ценой любых уступок и любого позора. Весь этот круг высших петербургских сфер устал от существующего положения вещей, нарушившего привычное для него праздное и роскошное существование; он в страхе и ненависти отвернулся от трудностей, столкнувших его лицом к лицу с суровой реальностью жизни. Национальная честь, исторические судьбы России - какие абстрактные пустяки для людей, которые должны три раза в день сидеть за доброй трапезой с трюфелями и шампанским, должны вечером ехать в свою ложу, слушать итальянцев или французов, и которые почитают своим долгом мчаться во весь опор на Парижскую выставку. И лишиться всего этого - ради чего и ради кого?! Ради ничтожных славян, да еще забитых и позволяющих уничтожать себя и не заявляющих протеста ни в одной французской или немецкой газете!
Такое направление мыслей господствовало в Петербурге.
Печати было дано указание молчать либо писать в духе правительственных решений. Голос моего мужа был только отдельным и бесполезным протестом, бесполезным с практической точки зрения, но только не с нравственной, потому что там, где дело касается совести, каждый честный гражданский поступок принесет в будущем плоды, и конечно было необходимо, чтобы неподкупный голос возвысил свой протест от лица всей народной православной России против постыдного безволия России официальной и подлого предательства ею Болгарии.
После произнесения речи мы еще долго не знали, достигла ли она ушей официального Петербурга, и какое имела действие.
Муж, как всегда, полагал, будто его речь останется незамеченной и не будет иметь для него никаких последствий. Муж послал один рукописный экземпляр Победоносцеву для передачи цесаревичу и еще несколько экземпляров друзьям и знакомым в Петербург. «Гражданин», напечатавший эту речь в № 23-24, был конфискован, прежде чем его успели разослать подписчикам, и деятельность газеты была в административном порядке приостановлена на три месяца.
7 июля муж получил письмо от министра внутренних дел Тимашева, в котором содержалось предупреждение, что вследствие высочайшего повеления ввиду недопустимых выходок представителя Славянского комитета в Петербурге Васильева отныне славянским комитетам запрещается посылать денежную помощь в славянские страны иначе, как через посредничество русских консулов, аккредитованных в этих странах.
28 июля муж вернулся обедать из города поздно. Он рассказал, что был вызван к генерал-губернатору князю Долгорукову, который передал ему высочайший выговор по поводу его речи, прочитанной 22-го, речи, совершенно обойденной молчанием, так что даже в Москве о ней не знал никто, в том числе Долгоруков, который тут же попросил у моего мужа экземпляр, а также главный полицмейстер Арапов и наш квартальный надзиратель, которого срочно поместили в нижнем этаже дома, где мы жили, чтобы он мог следить за деятельностью Славянского комитета. И на этот раз деспотическая система Российской империи, изрядно смягченная русским «авось» и славянским добродушием, совершенно не сработала. Понадобилось внушение из Петербурга, чтобы пустить вошь в голову нашей патриархальной московской администрации, которая сама бы никогда не додумалась до того, что держава в опасности из-за того, что г-н Аксаков в один жаркий и пыльный день высказал свой образ мыслей перед двумя или тремя десятками особ, вынужденных в силу каких-то обстоятельств проводить лето в Москве, вместо того чтобы дышать свежим воздухом в деревне. Так что речь осталась бы неизвестной для основной части общества, если бы не добрая услуга самой администрации, которая своими гонениями всегда подчеркивает каждое слово и каждый поступок моего мужа.
О деятельности моего мужа вообще можно сказать, что его убеждения - листок, исписанный симпатическими чернилами, секрет коих мало кому известен, и роль химического проявителя взяло на себя как раз правительство, выставляя для поучения публики черты, без него так и оставшиеся бы непонятными для толпы. Но в ответ на каждое притеснение и гонение речи моего мужа распространялись со стремительной быстротой. Небольшое количество печатных экземпляров, изъятое при запрете, продавали или давали почитать за баснословную цену. Сотни рукописных копий ходили по России. Молодежь выучивала эти речи наизусть.
Долгоруков спросил мужа, что он скажет в ответ на высочайший выговор, который датирован 4 июля. Муж ответил, что он только может принимать его с прискорбием и что, ввиду того, что правительство не разделяет, по-видимому, его воззрение на Берлинский трактат, то он смотрит на выговор как на очень милостивую меру, что можно было ожидать худшего. Я привожу эти слова, потому что они были истолкованы недоброжелателями моего мужа в том смысле, будто муж насмехался над выговором, будто он сказал Долгорукому, что это уже седьмой выговор (на самом деле он получил всего три) за его жизнь и что для него это безделица.
Дело в том, что я сама была удивлена - если государь ознакомился с речью и если он действительно стал на путь уступок, требуемых от России на Берлинском конгрессе, он принял не слишком строгие меры к одиночке, осмелившемуся крикнуть ему: вы заблуждаетесь, вы стали не на тот путь. Я знала, что государь был очень рассержен, он делал упреки моей сестре Дарье за ее переписку со мной, о содержании которой мог знать только благодаря перлюстрации. Я, впрочем, знала, что наши письма читают, к тому же было несколько писем моего мужа, в которых он в сильных выражениях писал о политической обстановке и пагубных последствиях для России решений Берлинского конгресса. Раз уж государь стал на путь совершенно антинародной политики, то голос моего мужа должен был для него становиться все более невыносимым. Я также не разделяла благодушия мужа, полагавшего, что выговор будет для нас единственным наказанием за его речь. Увы, мои опасения скоро оправдались. Во вторник, 11 июля, мужа снова вызвал к себе Долгоруков и объявил, что по высочайшему указанию он лишен полномочий председателя Славянского комитета. Это было сильным ударом для мужа: его лишили деятельности, в которую он вложил всю душу, и вынудили отойти от дела, самого дорогого для него...
23-го, в воскресенье, в 8 часов утра я только встала, а муж еще был в постели, и тут подъехал фельдъегерь - мужа вызывал к себе генерал-губернатор. В 4 часа утра он послал фельдъегеря на нашу московскую квартиру, но поскольку мужа не оказалось, он отправил посыльного в деревню, который и застал моего мужа еще в постели.
- Ну, на сей раз, дорогой, это ссылка! - сказала я.
Однако муж бы непоколебим в своей вере в долготерпение государя. Я поехала в город вместе с ним, муж отправился к генерал-губернатору, я пошла к обедне, а после дожидалась мужа у сестры. Ожидание затянулось; завидев мужа, я выбежала на лестницу:
- Ну что, мой друг, кто оказался прав?
- Ты, - ответил он, - меня высылают в имение мое или жены, каковых на карте России не имеется.
Действительно, обстоятельства вынудили нас три года назад продать наши земли. Те же обстоятельства заставили моего мужа пойти служить в банк. Его служба давала нам средства к существованию. Однако у нас имелись средства на скромную жизнь в течение двух лет, а за два года многое могло перемениться, особенно в России, где всегда семь пятниц на неделе. В первую минуту мне показалось даже забавным оказаться жертвой анахронизма, получив приказ о ссылке в несуществующие имения только за то, что пытались помочь правительству. Забавно быть высланными в наше время подобно тем историческим лицам, о которых мы читали как о чем-то особенном в «Архиве» Бартенева и в «Старине». Но куда нам было ехать? Муж возразил милейшему маленькому князю, что ни у него, ни у жены нет имений.
-Что ж, - ответил князь, - постарайтесь устроиться у кого-нибудь из родных или друзей, потому что если я доложу в Петербург, что вам некуда ехать, вас вышлют в Архангельск, а это еще хуже. Муж попросил несколько дней на размышления. Моя сестра сказала:
-Поезжайте в Варварино (усадьба во Владимирской губернии, откуда она только что приехала).
До Варварина от станции железной дороги надо добираться 50 верст по очень дурной дороге. Я боялась, что мужу там покажется слишком одиноко, а мне было по душе такое уединение, только я не была уверена, что муж выдержит такое затворничество. К тому же у меня было одно сомнение. Я знала, что сестра предлагает мне свой дом от чистого сердца, что она не станет беспокоиться о том, что я займу ее хорошенький домик, недавно отделанный заново, - с паркетами, красивыми обоями; но я знала также, что нашей доброй тетушке, очень аккуратной и методичной, не понравится такое вторжение на неопределенное время в ее гнездышко, и мне было тяжело причинять ей неудобство. Мы вспомнили про Овстуг, имение моего отца в Орловской губернии. Дали телеграмму Ивану. Ответ был такой - в Овстуге давно никто не жил, там нет ни печей, ни хороших окон, поэтому жить в холодное время там нельзя, впрочем, и все там пришло в полный упадок. Мы подумали об имении графини Соллогуб, но она сказала, что и оно не годится. Трудно было найти какое-то решение. Усадьба, устроенная для зимних условий, вообще теперь стала редкостью в России, а еще реже можно найти друзей или родных, готовых с радостью вам ее предоставить. Признаться, я была огорошена случившимся.
Муж с трудом добился от маленького князя, требовавшего отъезда в 24 часа, отсрочки до среды (было воскресенье), чтобы привести в порядок дела, накопившиеся за столько лет. Что касалось до наших домашних дел, я понимала, что у мужа до них руки не дойдут и мне придется заняться ими самой. Я немедленно отправилась в Волынское, чтобы устроить наш переезд в город, перевести на дачу, с которой мы съезжали, приютских детей, поручить присмотр за приютом моей доброй соседке по даче Лясковской до той поры, пока не вернется из-за границы Морозова, вместе с которой мы основали этот приют. Я старалась не обращать внимания на слезы Марии Абрамовны и детей, одна девочка рыдала чуть не до конвульсий, и я решила взять ее с собой в ссылку, чтобы она скрасила мои досуги.
Впрочем, у меня было слишком мало времени, чтобы давать волю чувствам. Надо было как можно скорее упаковывать веши, и я до сих пор удивляюсь той невероятной скорости, с которой мне удалось устроить переезд из деревни в город, упаковать все вещи в нашей московской квартире - книги, бумаги, картины, посуду, мебель, которые надо было отправить на склад, потому что из соображений экономии мы не могли оставить за собой квартиру в Москве на неопределенное время нашего отсутствия. Надо было уладить дела в моей школе и приюте, найти тех, кто мог меня заменить. И, наконец, надо было купить и упаковать все необходимое для дороги в ссылку. Не понимаю теперь, откуда у меня взялись силы в том нервном состоянии, в котором я находилась, чтобы сделать все за 4 дня, с понедельника по пятницу. К тому же меня постоянно отрывали от дела друзья, приходившие послушать нашу удивительную историю и поплакать на груди у изгнанников. В ту незабываемую пору настоящим даром Провидения стала для меня Евреинова, мой дорогой доктор права; она доказала, что занятия юриспруденцией не высушили ее доброе и сострадательное женское сердце. Она помогала мне во всех поездках, покупках и при упаковке - и все исполняла охотно и легко, так что я без угрызений совести принимала ее услуги, и это была лучшая сторона дела, ибо много ли найдется людей, готовых прийти на помощь и не напомнить об этом при случае.
Однако в понедельник еще никак не вырисовывалась та желанная гавань, куда мы могли бы поехать в ссылку достаточно далеко, чтобы успокоить воображение князя Долгорукова, но не настолько далеко, чтобы расстроить воображение моего мужа. Сестра должна была ехать в Петербург, я взяла у нее на всякий случай рекомендательное письмо к ее управляющему, и поскольку до вечера другая усадьба так и не была найдена, муж был вынужден объявить князю Долгорукову, что мы остановили свой выбор на Варварине, и поклясться князю, что мы не переменим своего решения.
Во вторник генерал-губернатор передал, что получен приказ из Петербурга о закрытии Славянского общества и прекращении всякой его деятельности, предписывалось не созывать для этого общего собрания или собрания совета общества, а просто сообщить об этом сотрудникам, которые должны заняться ликвидацией дел в самые короткие сроки. Обязательным условием было также, чтобы в печать не просочились сведения о закрытии Славянского общества, и все редакции газет Москвы и Петербурга были строго предупреждены о том, что не дозволяется упоминать о закрытии Славянского общества и о высылке моего мужа, в противном случае им грозило немедленное закрытие. Муж узнал об этом приказе от самого генерал-губернатора, когда явился к нему сообщить, что местом ссылки выбрано Варварино. Я дома занималась упаковкой вещей, когда конторский служащий общества Рябинин пришел и отдал мне упомянутую бумагу. Попов с величайшим усердием принялся за ликвидацию общества. В мгновение ока все бумаги были вынуты из шкафов, беспорядочно сложены в ящики и отправлены в московские архивы. Трех дней хватило, чтобы все было развеяно, а мебель продана с молотка. Среди всего этого хаоса мелькали испуганные лица болгар и сербов, в ужасе приходивших справляться о том, что же случилось.
Славянский комитет имел сотню стипендиатов в университете и других учебных заведениях Москвы. Бедные студенты полагали, что остались без поддержки и опоры. Генерал-губернатор приказал, чтобы из конфискованного у общества капитала в различные учебные заведения были внесены необходимые суммы для содержания стипендиатов общества до конца срока их обучения. Что касается до девушек-славянок, они были поручены заботам недалекой Стрекаловой, возглавлявшей московскую благотворительность.
Этот акт насилия и произвола был осуществлен самым незаконным образом, возможным только в нашем славном отечестве. Поначалу такой произвол ничем не объясняли, ведь нельзя же было делать благотворительное общество ответственным за речь, произнесенную его председателем, тем более что председатель уже был отстранен от своих обязанностей за эту самую речь. Неуместные выражения благодарности моему мужу также не могли быть вменены в вину всему обществу; в любом случае правительство не имело никакого права изымать частные средства благотворительного общества и распоряжаться ими без ведома его членов. Впрочем, никто не возразил. Попов исполнил то, чего от него ждали, с усердием лакея, а русское общество и в этом случае, как и во многих других, доказало, что оно довольно существующим режимом и вполне его заслуживает.
В среду мой муж уехал, таким образом он освободил Москву от своего пагубного присутствия; маленький Долгоруков так настойчиво старался выдворить его, что можно было подумать, что присутствие мужа создавало опасность для старой столицы.
Было решено, что муж будет дожидаться меня в Троице, пока я не упакую последние тряпки и горшки, и что я в пятницу присоединюсь к нему, чтобы вместе ехать в ссылку. Я не спала несколько ночей и была ошеломлена все новыми немилостями, обрушивавшимися на нас, мне все казалось, что мужа могут по дороге арестовать, и вместо тихого Варварина увезти неизвестно куда. Милая Евреинова, как настоящий друг, не стала понапрасну меня разубеждать, она поняла меня с моим нелепым воображением и пообещала сопровождать моего мужа до Троицы со своей подругой и в случае, если его снимут с поезда, известить меня о пути его следования. Вечером я проводила мужа на вокзал. Все прошло достойно. Не было никаких демонстраций, десятка три друзей с невеселым видом собрались, чтобы сердечно проститься. Общество железной дороги во главе с председателем купцом Мамонтовым предоставило мужу отдельный вагон первого класса, так что переодетые сыщики не смогли проникнуть в вагон, в котором муж разместился вместе с барышнями Евреиновой, Федоровой, с Павлом Третьяковым и Павловым, провожавшими мужа до Троицы. Было на самом деле очень забавно наблюдать, какие сильные меры принимала полиция в отношении такого мирного и безобидного человека, как мой муж. На перроне находилась, по меньшей мере, дюжина переодетых сыщиков. Князь Долгоруков страшно негодовал на общество за то, что оно предоставило отдельный вагон. Он потребовал отчета у Мамонтова:
-Что сие означает?
-Ровным счетом ничего, - спокойно отвечал тот, - у нас есть традиция оказывать такой знак внимания почетным пассажирам, а Иван Сергеевич для нас почетный пассажир. В четверг, 27-го, утром я поехала в собор и за покупками, а вечером - в Волынское попрощаться с детьми из моего приюта и забрать маленькую Зину, которую я предполагала взять с собой в Варварино. Во всех этих поездках, самых невинных и благообразных, меня заботливо сопровождал полицейский, видимо, имевший указание следить, чтобы я не совершила революционную выходку в Успенском соборе или в лесу в Волынском. Четыре городовых стояли на страже у дома Беляева, записывая имена тех немногих дам, что приходили в тот день проститься со мной...
1882 год
9 января
Вчера я беседовала в течение часа с генералом Скобелевым, героем последней войны. Проходя случайно через переднюю, я увидела там военного, который спрашивал моего мужа. Я видела портрет Скобелева и тотчас же узнала его. Я ему сказала, что муж только что вышел и просила его войти ко мне на минуту, говоря, что я буду счастлива с ним познакомиться. Он вошел, и мы долго с ним беседовали.
Он мне сказал: «Я пришел к вашему мужу, потому что мне нужно с ним сговориться: время очень серьезное. Когда в прошлом году при вступлении на престол государя мы присягали в верности самодержавию, мы делали это в надежде и с твердым убеждением, что новое царствование откроет эру национальной политики, и что правительство не будет больше продавать Германии интересов России. И что же, - с жаром говорил он, - вот мы опять на том же скользком пути; и накануне того, чтобы принести в жертву Пруссии и Австрии Россию и ее интересы в славянских землях».
Я ему ответила, что не думаю этого, что, зная государя с детства, я уверена, что он чрезвычайно тверд в своих взглядах и убеждениях. Скобелев спросил меня, какие у меня основания так думать. Я передала ему часть своего разговора с государем в прошлом году. Скобелев рассказал мне о том, до какой степени дерзко и деятельно ведется немецкая интрига в семье государя через великих княгинь Марию Павловну и Ольгу Федоровну, имеющих большое влияние на своих мужей. Скобелев рассказал, что недавно он был на обеде у великого князя Михаила Николаевича. В первый раз великий князь был одет в мундир нового образца - русские шаровары и кафтан и меховую шапку, но с немецкой кокардой. Скобелев сказал великому князю: «На месте этой кокарды должен был бы быть старообрядческий крест; это было бы знаком единения всех славянских народов». Великая княгиня воскликнула: «Я недостаточно русская, чтобы понять эти тонкости, и если вы будете продолжать в таком тоне, я выйду из-за стола». И. это русская великая княгиня! Что касается Марии Павловны, то ее прямо считают агентом Бисмарка.
Скобелев сказал мне, что он вернется на другой день поговорить с моим мужем.
Он пришел сегодня в одиннадцать часов утра и оставался у мужа до 4 1/2 часа. Он сказал ему, что 12-го в Петербурге состоится банкет для ознаменования взятия Геок-Тепе - что он, Скобелев, намерен произнести речь и воззвать к патриотическому чувству России в пользу славян, против которых вооружаются в настоящее время мадьяры, и что он хочет открыть подписку в пользу кривошиев. Мой муж советовал ему не предпринимать этого последнего шага, говоря, что с его стороны это будет равносильно призыву к войне; что правительство принуждено будет отречься от него, чтобы не встать по отношению к Германии в положение открытой враждебности, что, кроме того, подписка такого рода не имеет никаких шансов на успех, который один мог бы оправдать его замысел; что страна боится войны и не забыла еще ужасного разочарования Берлинского мира, что она преодолеет апатию и равнодушие овладевшие ею, только в случае на падения со стороны, но что инициатива разрыва должна исходить извне, а не от нас.
Впрочем, из того, что мой муж мне рассказал о разговоре Скобелева, недавно ездившего в Париж, где он много виделся с Гамбеттой и много с ним беседовал об интересах славянства, которые одни могут быть с успехом противопоставлены пангерманизму, мне кажется, что в настоящее время в русской политике подготовляется нечто совершенно новое; вероятно, между Скобелевым и Игнатьевым заключен договор; они хотят привести к союзу между Францией и Россией против Германии. Из слов Скобелева невозможно догадаться, известно ли государю обо всех этих переговорах, одобряет ли он их, или они только еще стараются его увлечь. Но я уверена, что в Петербурге что-то затевается и появление в Петербурге некоей г-жи Адан, приятельницы Гамбетты, состоящей редактором довольно влиятельной газеты, тоже одна из нитей интриги. Катков находится в Петербурге, вероятно, с теми же целями. Скобелев не до конца открылся моему мужу, Я думаю, что он, главным образом, имел в виду узнать от мужа, что думает общественное мнение по поводу войны. Все это еще очень смутно, но среди современного хаоса, где все в состоянии смутном и неопределенном, сильная воля и страстное честолюбие, которые, мне кажется, соединяются у Скобелева, легко могут захватить бразды и направить средства России по своему усмотрению.
26 июня, Троекурово
Вчера мой муж вернулся из города к обеду; уже когда он входил, я увидела, что у него было страшно расстроенное лицо. Я его спросила, не болен ли он. Он кратко ответил: «Вчера Скобелев приехал в Москву и дал мне знать, что будет у меня сегодня, а ночью, в первом часу скончался от разрыва сердца». Я остолбенела. Еще один из столь редких славных людей России сломлен во цвете лет, полный сил и здоровья, каким-то таинственном образом насильственно вырван из жизни, открывшей ему широкую и мощную деятельность! Как будто какое-то проклятие тяготеет нал нашей несчастной родиной: все сколько-нибудь гениальные, сколько-нибудь талантливые, сколько-нибудь идеальные люди роковым образом обречены на погибель, прежде чем принесут свои плоды.
За последнюю зиму Скобелев очень сошелся с моим мужем. Несколько раз во время своих частых проездов через Москву, он проводил у него целые дни, с увлекательным красноречием и живостью беседуя с ним о своих видах на будущее России, о своей прошлой и предстоящей деятельности, о наиболее сложных вопросах дня, о внутренней и внешней политике. В невероятно бесцветной среде нашего современного общества этот человек, действительно гениальный по природе, горячий и увлекающийся, исполненный честолюбия к ревности о славе родины, представлялся метеором, может быть, тревожащим, угрожающим, но сияющим в противоположность бледным созвездиям нашего туманного неба. При виде этого человека невольно возникала мысль, что он может сделать много добра или много зла, но, что во всяком случае эта мощная натура призвана идти не обычным путем...
Скобелев был народным героем; наш народ посвятил ему восторженный культ. Какая странная судьба, что этот отважный человек, которого никогда не коснулась пуля среди стольких сражений, где он всегда был на почетном посту, внезапно и бесславно угас во время ужина с кокотками!
Мой муж возвращается сегодня, чтобы участвовать в процессии, которая будет сопровождать тело покойника в церковь близ Красных ворот, откуда оно будет перевезено по железной дороге в поместье Скобелева и поставлено в фамильный склеп. Кого теперь сразит смерть? Она нависла над Россией, поражая всех выдающихся людей и погружая во мрак эту несчастную страну.
Похороны Скобелева состоялись 28-го. Стечение народа было огромное. Говорят, что около 60 000 человек приходило поклониться праху покойника в течение двух дней, когда он стоял в церкви Трех святителей, и все это - простонародье, так как высшие классы дворянства и купечества в это время года отсутствуют из Москвы. На отпевание прибыли великие князья Николай Николаевичи Алексей Александрович, первый из Петербурга, второй из Николаева. Мой муж рассказывал мне, что все пространство от церкви и до вокзала железной дороги было покрыто сплошным ковром из лавровых и дубовых листьев, и вся огромная площадь перед вокзалом представляла собою море голов. Когда гроб вынесли из церкви, народ, который не мог проникнуть в церковь, чтобы отдать покойному последнее лобзание, бросился на помост, с которого только что сняли гроб, и покрыл его поцелуями. По этому эпизоду можно судить, до какой степени Скобелев успел сделаться народным героем за короткие годы его славной карьеры.
Немецкие газеты не скрывают своей радости по поводу смерти того единственного генерала, который был страшен нашим врагам. Они говорят, что в случае войны им будет легко справиться с нами, а война, утверждают они, не замедлит разразиться. Моему мужу пишут из Вены, что Австрия и Пруссия вооружаются и что не пройдет и девяти месяцев, как будет объявлена война.
