Замечательный историк искусства современности Кеннет Кларк считал, что восприятие красоты природы, равно как и пейзажная живопись не являлись естественной и постоянной частью духовной деятельности человека. Он ссылался на мнение Дж. Рескина, утверждавшего, что человечество лишь постепенно приобрело это новое чувство.
Во времена раннего средневековья большая часть европейской территории была покрыта лесами, тянущимися на огромные расстояния. «В самом характере бескрайних лесов, - считал английский писатель Олдос Хаксли, - есть нечто чуждое, устрашающее и неизменно враждебное вторгающейся в них жизни» [1;18]. Лесной ландшафт неизменно присутствовал в народном сознании, фольклоре: он отпугивал призрачными таинственными существами и оборотнями, какими населяла мир человеческая фантазия. Из-за отсутствия дистанции между человеком и окружающим миром еще не могло возникнуть эстетического отношения к природе, «незаинтересованного любования ею», - проницательно заметил А.Я. Гуревич [2;65].
Исходя из понятий средневековой христианской философии, земная жизнь - не более чем «краткая и убогая интерлюдия», поэтому окружающий ее мир не должен привлекать особого внимания человека. Если идеи божественны, а ощущения низменны, то и «чувственное восприятие природы греховно: опасно сидеть в саду среди роз, услаждающих зрение и обоняние» [1;17].
В критической литературе считается, что первым, кто поднялся на гору, чтобы полюбоваться открывшимся с вершины видом, был Петрарка, «первый человек нового времени». Средневекового человека горы не интересовали, но дремучие леса волновали воображение, прежде всего потому, что в них охотились. К. Кларк обращает внимание на то, что на фресках XIV в. запечатлена и охота, в том числе соколиная, и рыбная ловля. Охота - традиционное занятие феодальной знати. Известны рукописи об этих спортивных забавах. «Книга об охоте» Гастона Феба датируется XIV веком (считается также, что она несет на себе следы влияния персидско-арабских оригиналов, таких как книга Моамина о соколиной охоте). «Человек приобщался к жизни природы главным образом благодаря инстинкту убивать» [1;38]. «Он верил, что ничего не создашь без кровавой жертвы», - отмечает современный философ Мирча Элиаде [3;172]. Охотничьи мифы гораздо древнее, чем земледельческие. Они выросли на почве первобытного, присваивающего хозяйственного уклада [4;548].
Во все времена, начиная от средневековья и до наших дней, любовь к природе и потребность в одиночестве можно отыскать в письмах многих знаменитых людей от Петрарки до Делакруа. Оставшийся сиротой в пятнадцать лет, вынужденный из-за безденежья жить со старшей сестрой и проводить лето в загородном доме, Делакруа горячо полюбил окружающую природу, ощутив ее поэзию и красоту. Именно в это время в нем пробудился охотник. В письме к другу Жанну Пьрре (1818) он ощущает себя в деревне человеком архаического общества: «Мне сдается, что здесь я нахожусь в самом безвестном на земле крае, где нет ни календарей, ни часов и где я сам забыл, что существую» [5;61]. Он гордо замечает, что находится в самом сердце лесов площадью полторы тысячи гектаров. Как заядлый охотник он встает рано, с зарей. Выходит один, порой в компании, но никогда не расстается с собакой и ружьем: «Брожу по три-четыре часа без остановки, весь в пороховой копоти, и обдираюсь до крови, гоняясь за дичью по чащам и зеленеющим прогалинам. Мне очень нравится охота. Когда я слышу собачий лай, сердце мое бьется чаще, и я устремляюсь за своей пугливой добычей с пылом солдата, перемахивающего через палисады и бросающегося в гущу боя. Я доволен своими первыми успехами, хотя считал, что вряд ли сумею покрыть себя славой на охоте; я уже подстрелил влет двух красивых красных куропаток, не считая всякой пернатой мелочи, а ты должен знать: не промазать влет очень трудно, особенно новичку. Сторожа восхищаются тем, что именуют моей «меткостью», и предсказывают, что из меня получится знатный стрелок. Если ты еще не охотился на куропаток, будь уверен, что тебе предстоит изведать одну из радостей жизни. Стоит увидеть, как падает пичужка, - и ты уже взволнован и преисполнен торжества» [5;61]. Позже он напишет «о диких инстинктах», лежащих в основе природы человека: «Подлинный человек - это дикарь; он живет в согласии с природой, такой, какая она есть» [6; I; 245].
Подобный охотничий азарт сродни тому, который испытывал ровесник и современник Делакруа русский писатель С. Аксаков, справедливо считавший, что охота сближает человека с природой, сближает охотников между собой, «являясь врожденной наклонностью и бессознательным увлечением» [7;470]. Как и Делакруа, Аксаков не любил охоту большим обществом и предпочитал охотиться в одиночку, вдвоем или много втроем. Будучи по его словам неутомимым и страстным до безумия охотником, «таскаясь по самым глухим и топким болотистым местам», гордясь подстреленной добычей, «он весь перерождался и буквально грезил и во сне и наяву охотой» [8;74].
Письмо к Тургеневу от 18 октября 1854 года он завершает стихотворением, которое в сжатой форме включает в себя тематику его «Записок ружейного охотника»: «Охота, милый друг, охота зовет нас прелестью своей в леса поблекшие, в болота, на серебристый пух степей. Уж гуси, журавли стадами летают в хлебные поля; бесчисленных станиц рядами покрыта кажется земля. И вот подъемлются, как тучи, плывут к обширным озерам; их криком стонет брег зыбучий...И как он слышен по зарям!». «Стихи, конечно, несовременные, но иное схвачено верно, и вам, как охотнику, может быть приятно», - добавляет С. Аксаков [8;111].
Также как и Аксаков, Делакруа изображает слияние человека с природой, чувство гармонии, блаженства и счастья: «восход солнца над здешними роскошными холмами всякий раз наполняет душу новым наслаждением; о бессчетных стаях прелестных крохотных жаворонках, которые с первыми лучами зари взмывают и парят в небе, заливаясь на тысячи ладов, нечего и говорить. Какие чудесные трели, какая сладостная и нежная музыка! Мне всегда было совестно стрелять в этих крохотных певцов» [5;98].
Аксаков также пишет об удовольствии слушать и видеть певчих птиц: «Они веселят слух охотников пением». «... заблеял дикий барашек (бека с- Т.С.), кружась в голубой вышине весеннего воздуха, падая из-под небес крутыми дугами вниз и быстро поднимаясь вверх» [7;173]. Он размышляет о разных типах охотников: они разнообразны, как и сама природа человеческая. Аксаков добавляет, что всякий охотник с ружьем без собаки - «что-то недостаточное, неполное». «Поиск собаки бывает так выразителен и ясен, что она точно говорит с охотником, а в ее страстной горячности, когда она добирается до птицы, и в мертвой стойке над нею - столько картинности и красоты, что все это вместе составляет одно из главных удовольствий ружейной охоты» [7;160]. Причем Аксаков предупреждает молодых и горячих охотников, что не стоит приходить в отчаяние, если опыт будет неудачным, надо присесть и отдохнуть.
Та же симпатия к тонкости обоняния и послушания охотничьих собак у Делакруа: «По утрам, когда я выхожу поохотиться, над лесом поднимается туман, густой, как облако. Все тело охватывает приятный холодок - он будит меня и оживляет с первыми лучами солнца. Собакам не хочется забираться в кустарник, покрытый росой; они выскакивают оттуда измокшие, со взъерошенной шерстью. И все же бедные животные ревностно исполняют свой долг. Стоит им взять след, как они устремляются вперед с невообразимым рвением; бегут, летят, преодолевают препятствия, чуть ли не наступают себе на носы, опущенные в самую грязь и настойчиво вынюхивающие запах зайца. Это зрелище забавляет меня больше, чем сама охота... Нередко, они меньше чем за полчаса вспугивают у нас на глазах нескольких зайцев. Нужно только сохранять хладнокровие и не спешить» [5;95].
И Делакруа, и Аксакова восхищала поэзия сельской жизни. Аксаков с недоумением пишет о людях, способных оценить тот или иной пейзаж, но спешащих домой в пыльную, душную атмосферу города, где они дышат испарениями мостовой, раскаленной солнцем [7;11].
В письме к своему парижскому адресату Ашилю Пирону Делакруа также замечает: «Вот уже месяц, как я уехал из Парижа... Еще один месяц - и я вернусь в вечный город с его вечной грязью... Обитатель большого города, не видящий ничего, кроме блистательных вечеров, визитов и спектаклей, вообрази себе невзрачный белый домик, окруженный хозяйственными постройками; весь участок обнесен стеной; вокруг - огромный лес... здесь и находится мое прибежище...» [5; 75]. «Лавры и вереск разговаривают со мной, как в эклогах» [5;66].
Вновь и вновь возвращаясь к мощному дубу в Приере, чтобы запечатлеть его на холсте, Делакруа отмечает, что был поражен приятным пением весенних птиц - малиновки, соловья, «столь меланхолических дроздов и кукушки», крик которой он «любил до безумия»: «Их заставляет звучать любовь; еще немного - она научила бы их говорить. Странная природа, всегда одна и та же и всегда необъяснимая» [6; I; 248].
Он уверен, что только художник в состоянии запечатлеть короткое мгновение бытия: «У меня перед глазами птицы, купающиеся в лужице воды... Я одновременно вижу массу вещей, о которых поэт не может даже упомянуть, не говоря уже о том, чтобы их описать, ибо рискует стать утомительным... Птица погружается в воду; я вижу ее окраску, серебристый пух под маленькими крылышками, всю ее легкую форму, брызги светлых капель, которые взлетают вверх на солнечном свету» [6; I; 107]. Делакруа считает, что поэту нужно из всех этих впечатлений выбрать одно, наиболее захватывающее, дабы вызвать в воображении все остальные. «Я умалчиваю», - пишет он, - о чарующем впечатлении от восходящего солнца, облаков, отражающихся в этом маленьком озере, как в зеркале, о впечатлении от окружающей зелени, об играх других птиц, прилетевших сюда же, или о том, как они порхают или улетают стрелой, после того, как окунут свой клюв и освежат перья в этой лужице. А все их очаровательные движения среди этой суматохи, трепещущие крылышки, маленькое тельце, на котором все оперенье становится дыбом, маленькая головка, высоко поднятая после того, как ее окунули в воду, тысяча других подробностей, которые я вижу в моем воображении, если их нет в действительности» [6; I; 107].
Но именно у Аксакова в «Записках ружейного охотника» мы найдем умение отразить краткий момент бытия птицы в движении: «При всяком шорохе сторожевой гусь встревожено загогочет, и все откликаются, встают, выправляются, вытягивают шеи и готовы лететь; но шум замолк, сторожевой гусь гогочет совсем другим голосом, тихо, успокоительно, и вся стая, отвечая ему такими же звуками, снова усаживается и засыпает... Если же тревога была не пустая, если точно человек или зверь приблизится к стае, - быстро поднимаются старики, и стремглав бросаются за ними молодые, оглашая зыбучий берег и спящие в тумане воды и всю окрестность таким пронзительным зычным криком, что можно услышать его за версту и более» [7; 261].
Здесь нет утомительности описания, здесь все говорит о жизни в движении, когда любой звук в природе становится предметом описания. Рукой живописца описывает С.Т. Аксаков селезня, все оттенки оперения этой птицы: «Селезень очень красив: он весь пестрый; часть головы и половина шеи красновато-коричневого цвета; потом следует полоса серой ряби, сейчас исчезающей и переходящей в светло-багряный цвет, которым покрыт весь зоб; на крыльях... лежит чисто-белое широкое и длинное пятно, оканчивающееся черно-бархатною оторочкой, под которой видна зелено-золотистая полоса, также отороченная черною бархатною каймой» [7; 284].
Поездка в Англию в 1825 году открыла Делакруа искусство английских пейзажистов, в первую очередь Констебла, который раскрыл художественную, поэтическую и философскую ценность обыкновенной, ничем не приукрашенной природы, окружающей человека. Делакруа писал: «Меня чарует колыхание и шелест ветвей. По небу бегут облака - я задираю голову и любуюсь ими» [5;81]. Однако в отличие от Констебла, Делакруа не стал писать ивы и сельские домики, начав работать в более свободной колористической манере. «Счастье человека, - писал он, - чувствующего природу, состоит в том, чтобы ее воспроизводить» [5; 70].
Отечественный ученый А.Д. Чегодаев считал, что ранний период Делакруа 20-30-х годов прошел в основном под знаком глубокого, яркого, большей частью напряженного драматического реализма (хотя, по общему мнению, в своей художественной практике Делакруа до конца оставался романтиком). Чутьем врожденного колориста Делакруа постиг закон зрительного воздействия контрастных цветов: каждый цвет спектра имеет свой дополнительный контрастный цвет; будучи сопоставлены, они подчеркивают друг друга, выигрывают в своей интенсивности: «Каждая плоскость в тени или, вернее, при всяком эффекте полутени, имеет собственный рефлекс; например, все плоскости, обращенные к небу будут голубоватыми; все обращенные к земле, - теплыми» [6; I; 101]. Делакруа углубляется в экзотические темы, в особенности в «марокканский период», где ищет цельный и героический образ человека, не искалеченного буржуазной цивилизацией. Его «Охота на львов в Марокко» отличается яркими контрастами цветовых отношений: красный цвет шаровар охотника, зелено-синие тона далеких холмов, яркий свет залитого южным солнцем пространства. Все дышит жизнью, красочностью, движением.
И Делакруа, и Аксакова объединял восторг перед сотворенным миром. С. Аксаков пишет Тургеневу: «Как хорошо теперь в деревне: великолепен Божий мир» [8;135]. Это же чувство свойственно и Делакруа: «В лесах среди гор, вы наблюдаете естественные законы и ни шагу не сможете сделать, не приходя в глубокое восхищение» [6; I; 313]. Делакруа с радостью встречает весну. Тысяча различных мыслей возникает у него среди этого "общего ликования природы": "О, птицы, собаки, кролики! Насколько эти скромные профессора здравого смысла, безмолвные и послушные вечным законам, выше нашего пустого и холодного знания!... Все покрывается зеленеющими листьями, родятся новые существа, чтобы населить этот помолодевший мир" [6; I; 314].
Находясь в гостях у родственников в Шаранте, Делакруа писал своему другу Жанну Пьерре: «Представь себе бескрайние горы, покрытые до самых вершин ковром зеленых трав. Огромные гранитные скалы красного, черного и серого цвета нависают над головой... По крутым склонам высоких гор струятся в извилистых берегах, заросших ольхою и тополями, прозрачные или пенистые речушки, а иногда они срываются вниз водопадами, и тогда их шум слышен издалека... Только несколько одиноких черных пастушеcких хижин лепятся по склонам... Очертания этих дивных голубых гор так плавны и так разнообразны» [5; 119].
Его пленяет и самый обыденный пейзаж: «До чего же прекрасна природа! Нужно, мой друг, в марте, когда еще не распустились деревья, приехать в деревню под Парижем, вроде этой, чтобы все системы прекрасного, идеального, возвышенного и т.п. полетели тормашками. Да самая убогая, обсаженная прямыми, еще безлиственными прутиками аллейка среди плоской и бесцветной равнины говорит воображению больше, чем самые прославленные ландшафты! Крохотный росток, пробившийся сквозь землю, или фиалка, источающая свежий аромат, приводит тебя в восторг. Они мне нравятся несравненно больше, чем итальянские пинии» [5;330].
Аксаков, в свою очередь, черпал вдохновение в великорусском пейзаже, в горных родниках, в тихом журчании лесных рек, в «зеленом могучем лесном царстве». «Из вершины высокой, первозданной горы, сложенной из каменного и дикого плитняка, бьет светлая холодная струя, скачет вниз по уступам горы и, смотря по ее крутизне, образует или множество маленьких водопадов, или одно, много два больших падения воды. Если она сжата каменьями, то гнется узкою лентой; если катится с плиты, то падает широким занавесом; если же поверхность горы не камениста и не крута, то вода выроет себе постоянное небольшое русло, - и как все живо, зелено и весело вокруг него» [7; 245].
Природа Аксакова материальна и в то же время поэтична. Он видит ее глазами живописца, передавая эффект освещенности деревьев: «Смотрится только в воду разнообразное чернолесье: липа, осина, береза и дуб, кладя то справа, то слева, согласно стоянию солнца, прямые или косые тени свои на поверхности реки» [7;249].
У любящего столь же сильно природу Делакруа мы найдем бесконечные примеры описания деревьев, например, громадного дуба в Приере: «Надо отдавать себе отчет в том, откуда падает свет. Если источник света находится позади дерева, оно будет почти целиком в рефлексах. Если, наоборот, свет находится позади зрителя, то есть против дерева, тогда ветки, расположенные по ту сторону ствола, будут не в рефлексах, а представят собой массы однообразно-теневого и совершенно ровного тона» [6; II; 25].
В стиле Аксакова обнажается образное метафорическое мышление [7;248]. Он приглашает читателя взглянуть на реку, извивающуюся по степи, с высокого места: «Точно на длинном, бесконечном снурке, прихотливо перепутанном, нанизаны синие яхонты в зеленой оправе, перенизанные серебряным стеклярусом: текущая вода блестит, как серебро, а неподвижные омуты синеют в зеленых берегах, как яхонты» [7;248]. Делакруа также находит прекрасное в обыденном: «Я стою у окна и любуюсь прекрасным пейзажем, поет жаворонок, тысячей бриллиантов сверкает река, шепчется листва» [5;446].
Читая письма и дневники Делакруа, письма и прозу Аксакова, можно сказать, что духовное начало в человеке выражается в зримой форме и у писателя, и у живописца.
Делакруа писал: «Живопись - это жизнь. Это природа, пропущенная сквозь душу - без посредников, без флера, без условных правил... Живопись, особенно пейзаж, это сама запечатленная природа» [5;137].
Делакруа был страстным охотником лишь в молодости, затем занятие живописью поглотит его всецело. Аксаков до конца своих дней останется и охотником, и рыболовом, постоянно ощущая необходимость общения с природой.
Этих современников роднит глубокое чувство неразрывного единства человека и природы, художественное видение мира, творческое художественное начало, исследование «синестезии», слияния ощущения, перевод образов одного искусства на язык другого.
ЛИТЕРАТУРА
- Кларк Кеннет. Пейзаж в искусстве.- СПб., 2004.
- Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры.- М., 1984.
- Элиаде Мирча. Испытание лабиринтом // Иностранная литература. - М., 1999. - №4. - С. 172.
- Токарев С.А.Умирающий и воскресающий зверь // Мифы народов мира. Т. 1-2. - М., 1992. Т. 2.- С. 548.
- Делакруа Эжен. Письма. - Спб., 2001.
- Дневники Делакруа. В 2-х томах. - М., 1961. Т.1. - С. 245.
- Аксаков С.Т. Собр. соч. в 4-х т.- М., 1956. - т. 4.
- Письма С.Т., К.С. и И.С. Аксаковых к И.С. Тургеневу.- М., 1894.
СЕЛИТРИНА Т.Л.,
профессор, доктор филологических наук, БГПУ