Во вступлении к «Рассказам и воспоминаниям охотника о разных охотах» С.Т. Аксаков пояснил, что несмотря на увлечение с которым он всегда предавался разного рода охотам, склонность к наблюдению нравов птиц, зверей и рыб никогда его не оставляла и «даже принуждала иногда, для удовлетворения любопытства жертвовать добычею, что для горячего охотника не шутка» [1, 465], поскольку «кроме удовлетворения собственной потребности - есть что-то невыразимо утешительное и обольстительное в мысли, что, передавая свои впечатления, возбуждаешь сочувствие к ним в читателях, преимущественно, охотниках до каких-нибудь охот» [1, 465].
Аксаков добавляет, что издание таких сведений и наблюдений составило бы утешительное, отрадное чтение для охотников, оно было бы полезно для естественных наук. По его мнению, только из специальных знаний людей, практически изучивших свое дело, могут быть заимствованы живые подробности, недоступные для кабинетного ученого. Исходя из этих замечаний писателя, С. Машинский и рассматривает в своей книге аксаковскую охотничью серию с позиций позитивных знаний ученых-натуралистов и такой подход, безусловно, плодотворен [2]. Однако, он не охватывает всего предмета изображения, поскольку «Охотничий цикл» С.Т. Аксакова можно рассмотреть в русле древней мифологической традиции и ее воплощения в национальной литературе. Достаточно обратиться к вступительной статье писателя, предпосланной им к «Запискам об ужении рыбы». На его взгляд, чувство природы незримо связывает всех, кто соприкасается с нею: «все разнородные охотники должны понимать друг друга: ибо охота, сближая их с природой, должна сближать их между собой» [1, 10].
Писатель подчеркивает, что «чувство природы врожденно нам от грубого дикаря до самого образованного человека» [1, 10]. Такой же врожденной наклонностью и бессознательным увлечением он считает расположение некоторых людей к охоте. «Кто заставляет в осенний дождь и слякоть таскаться с ружьем (иногда очень немолодого человека) по лесным чащам и оврагам, чтоб застрелить какого-нибудь побелевшего зайца? Охота. Кто заставляет этого молодого человека, отлагая только на время неизбежную работу или пользуясь полдневным отдыхом в палящий жар, искусанного в кровь летним оводом, таскающего на себе застреленных уток и все охотничьи припасы, бродить по топкому болоту, уставая до обморока? Охота, без сомнения одна охота» [1, 467].
Само сознание охотника в данной интерпретации сближается с носителем естественного, не искаженного цивилизацией сознания первобытного человека, как воплощение коллективного бессознательного, как определенный архетип.
Отечественной наукой признано, что реалистическое искусство XIX века ориентировалось в целом на демифологизацию культуры и видело свою задачу в освобождении от иррационального наследия истории ради естественных наук и рационального преобразования человеческого общества. Однако, ученые, изучающие проблему «литература и миф» (Ю.М. Лотман, З.Г. Минц, Е.М. Мелетинский), пришли к выводу, что «уподобленные архаическим ходы фантазии активно выявляют, в заново созданной образной структуре простейшие элементы человеческого существования, придающие целому глубину и перспективу» [3].
Как известно, вода - одна из фундаментальных стихий мироздания. Вода как влага вообще, как простейший род жидкости выступает эквивалентом всех жизненных соков человека. Именно такое восприятие воды встречаем у Аксакова: «Все хорошо в природе, но вода - красота всей природы. Вода жива; она бежит или волнуется ветром; она движется и дает жизнь и движение всему ее окружающему. Разнообразны явления вод и непонятны законы этого разнообразия» [1, 245].
Назвав воду «красой природы», Аксаков добавляет, что почти то же можно сказать о лесе. «Полная красота всякой местности состоит именно в соединении воды с лесом. Природа так и поступает: реки, речки, ручьи и озера почти всегда обрастают лесом или кустами <...> В соединении леса с водою заключается другая великая цель природы. Леса - хранители вод: деревья закрывают землю от палящих лучей летнего солнца, от иссушительных ветров; прохлада и сырость живут в их тени и не дают иссякнуть текучей или стоячей влаге...» [1, 347].
«Отраден вид густого леса в знойных полдень, освежителен его чистый воздух, успокоительна его внутренняя тишина и приятен шелест листьев, когда ветер порой пробегает по его вершинам. Его мрак имеет что-то таинственное неизвестное; голос зверя, птицы и человека изменяются в лесу, звучат другими, странными звуками. Это какой-то особый мир, и народная фантазия населяет его сверхъестественными существами: лешими и лесными девками, также как речные и озерные омуты - водяными чертовками, но жутко в большом лесу во время бури, хотя внизу и тихо: деревья скрипят и стонут, сучья трещат и ломаются, невольный страх нападает на душу и заставляет человека бежать на открытое место» [1, 380].
В мифологии различных народов лес связан, прежде всего, с животным миром, но лес - одно из основных мест пребывания сил, враждебных человеку (в дуалистической мифологии большинства народов противопоставление селение - лес является одним из основных), что мы и обнаруживаем в суждениях С.Т. Аксакова о суевериях, присущих охотникам. «Постоянное, по большей части уединенное, присутствие при всех явлениях, совершающихся в природе, таинственных, часто необъяснимых и для людей образованных и даже ученых, непременно должно располагать душу охотника к вере в чудесное и сверхъестественное. Человек не любит оставаться в неизвестности: видя или слыша что-нибудь необъяснимое для него очевидностью, он создает себе фантастические объяснения и передает другим с некоторой уверенностью; те, принимая с теплою верою, добавляют собственными наблюдениями и заключениями - и вот создается множество фантазий, иногда очень остроумных, грациозных и поэтических, иногда нелепых и уродливых, но всегда оригинальных. Я уверен, что охотники первые начали созидание фантастического мира, существующего у всех народов. Первый слух о лешем пустил в народ, вероятно, лесной охотник; водяных девок, или чертовок, заметил рыбак; волков-оборотней открыл зверолов <...> Весьма естественно, что какой-нибудь охотник, застигнутый ночью в лесу, охваченный чувством непреодолимого страха, который невольно внушает темнота и тишина ночи, услыхав дикие звуки, искаженно повторяемые эхом лесных оврагов, принял их за голос сверхъестественного существа, а шелест приближающихся прыжков зайца за приближение этого существа...» [1, 562].
Вода, преимущественно большая, в поздние сумерки и ранний рассвет, особенно в ночное время, производит на человека такое же действие невольного страха, как и дремучий лес [1, 563].
В целом же у С.Т. Аксакова также как и в реалистической культурной традиции лес становится наглядным образом родины, школой «экологической мудрости». «И этот лес, <...> эту красу земли, прохладу в зной, жилище зверей и птиц, лес, из которого мы строим дома и которым греемся в долгие жестокие зимы, - не бережем мы в высочайшей степени. Мы богаты лесами, но богатство вводит нас в мотовство, а с ним недалеко до бедности: срубить дерево без всякой причины у нас ничего не значит <...> Крестьяне вообще поступаются безжалостно с лесом <...> Вместо валежника и бурелома крестьяне обыкновенно рубят на дрова молодой лес <...> Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного большого подрубленного дерева; <...> Многие десятки лет достигало оно полной силы и красоты и в несколько минут гибнет нередко от пустой прихоти человека» [1, 387].
У С.Т. Аксакова охотник включен в мир природы.
Безусловно, возникает вопрос, как соотносится охотничий цикл Аксакова с «Записками охотника» Тургенева, с изображением природы у его предшественников и современников. Е.Н. Купреянова отмечает, что если у Гоголя природа дана своего рода естественной параллелью к человеку, обществу, нации, одновременно и как их почва, и как их проекция, но и в том и в другом случае остается внешней, предметной средой; если у Лермонтова человек уже непосредственно включается в эту среду, а ее предметность до некоторой степени начинает растворяться в различных оттенках восприятия; если Тургенев посредством тончайшей психологической нюансировки предметных деталей пейзажа вплотную приблизил природу как объект восприятия к его субъекту и процессу, то у Толстого природа в той же мере включена в человека, в какой человек включен в природу как собственная частица его вечного и бесконечного неисчислимо многообразного и прекрасного целого [4].
Думается, что при всей концептуальности подобного умозаключения в нем несколько категорично противопоставлены Тургенев и Толстой в их отношении к природе. В рецензии на только что вышедшую книгу «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» Тургенев подчеркнул, что «всякий, кто только любит природу во всем ее разнообразии, во всей ее красоте и силе, всякий, кому дорого проявление жизни всеобщей, среди которой сам человек стоит, как звено живое, высшее, но тесно связанное с другими звеньями, будет с наслаждением читать и перечитывать эту книгу» [5, 397]. Суждения Тургенева в данном контексте непосредственно соотносятся с позицией Толстого о включении человека в природу как частицы ее бесконечного целого.
Тургенев, бывало, гостил у Аксакова в деревне, даже участвовал в 1854 году в ловле рыбы, о чем С.Т. Аксаков поведал в своем очерке «Странные случаи на охоте». Аксаков с исключительным уважением относился к таланту Тургенева, к его умению достоверно и проникновенно раскрывать явления природы, в этом их интересы совпадали. В свою очередь, Тургенев заметил, что охотничьи книги С.Т. Аксакова обогащали не только охотничью литературу, «но и общую нашу словесность, такой обаятельной свежестью веет от его страниц» [5, 397].
Считая себя охотником «душой и телом», Тургенев спешит объяснить, что охота в человеческой жизни, в истории человечества занимает не последнее место [5, 404]. Обращаясь к опыту средневековья и даже античности, он напоминает, что Улисс в числе теней старинных героев, вызванных Цирцеей из Аида, видит и мифического великана-охотника Ориона. Тургенев подчеркивает, что русские люди с незапамятных времен любили охоту, что отразилось в песнях, сказаниях и преданиях (витязи времен Владимира стреляли в белых лебедей и серых уток, Мономах в завещании оставил описание битв с турами и медведями, царь Алексей Михайлович написал об «Уряднике, или Новом уложении и устроении чина сокольничего»). Мысль Тургенева о том, что «человека не может не занимать природа, что он связан с нею тысячей неразрывных нитей: он - сын ее» [5, 414], - совпадает с суждениями Аксакова. Сам ритуал охоты и архетип человека-охотника в сознании Тургенева связан с древнейшими категориями природных духов земли, воздуха, воды, лесов, гор. На эти моменты: описание лесной реки, родника, мельницы, «внутренней» жизни леса, степи весной и осенью Тургенев обращает внимание в своей первой заметке о «Записках ружейного охотника» Аксакова.
Автору «Записок охотника» самому хотелось бы поведать о собственных наблюдениях, поговорить о так называемых «удачах и неудачах», об охотничьих суевериях, преданиях и поверьях. Тургенев вновь подчеркивает, что охота, эта забава, которая сближает «нас с природой, приучает нас к терпению, а иногда и к хладнокровию перед опасностью, предает телу нашему здоровье и силу, а духу - бодрость и свежесть» [5, 421].
Во второй тургеневской статье, посвященной «Запискам ружейного охотника», он противопоставляет эпически спокойное, «неухищренное» творчество Аксакова литературе «нервической». Писатели, относящиеся ко второй категории «подмечают многие оттенки, многие часто почти неуловимые частности <...>. Про них можно сказать, что им более всего доступен запах красоты, и слова их душисты. Частности у них выигрывают на счет общего впечатления» [5, 418]. По мнению Тургенева, в отличие от подобных произведений рецензируемая им книга - апология простоты и естественности: «Он и тут не хитрит, он не подмечает ничего необыкновенного, ничего такого, до чего добираются «немногие»; но то, что он видит, видит он ясно, и твердою рукой, сильной кистью пишет стройную и широкую картину. Мне кажется, что такого рода описания ближе к делу и вернее: в самой природе нет ничего ухищренного и мудреного, она никогда ничем не щеголяет, не кокетничает; в самых своих прихотях она добродушна» [5, 418].
К тем, кто не становится в «позитуру» перед лицом природы, Тургенев относит Шекспира, Пушкина, Гоголя. По мнению Тургенева, отношение к природе у Пушкина просто и естественно, оно сродни античной классике, в ней есть гомеровское начало, когда «ваше изображение было равносильно тому, что вы изображаете» [5, 420].
Думается, что Тургенева сближало с Аксаковым присущее им обоим ощущение гармонической сущности жизни. «Бесспорно, вся она составляет одно великое, стройное целое - каждая точка в ней соединена со всеми другими - но стремление ее в то же время идет к тому, чтобы каждая именно точка, каждая отдельная единица в ней существовала исключительно для себя, почитала бы себя средоточием вселенной; обращала бы все окружающее себе в пользу, отрицало бы его независимость, завладела бы им как своим достоянием <...> Как из этого разъединения и раздробления, в котором, кажется, все живет только для себя как выходит именно та общая, бесконечная гармония, в которой, напротив, все, что существует, - существует для другого, в другом только достигает своего примирения или разрешения - и все жизни сливаются в одну мировую жизнь, - это одна из тех «открытых» тайн, которые мы все и видим и не видим» [5, 415 - 416].
Следовательно, Тургенева, как и Аксакова, интересует проблема единения человека с Мировым Целым, когда человек ощущает себя частицей бесконечного целого Природы. Л.В. Пумпянский рельефно определил путь философских исканий Тургенева: «От умеренного гегельянства к импрессионистическому шопенгауэризму» [6, 429]. В самом деле, в цикле «Стихотворения в прозе» Тургенев вполне в духе Шопенгауэра нарисовал образ природы, безразличной к жизни и смерти единичного существования. Но в рецензии на «Записки ружейного охотника» Тургенев приводит полюбившиеся ему цитаты из книги Гете о Природе: «Природа приводит бездны между всеми существами, и все они стремятся поглотить друг друга. Она все разъединяет, чтобы все соединить. Она беспрестанно строит и беспрестанно разрушает» [5, 416]. В этой фразе, сочувственно цитируемой Тургеневым, ощутимы также отголоски древнейшего мифа о вечном возвращении, равно как и гегелевское утверждение о том, что бесконечная повторяемость заложена в природе вещей, а в самой природе все явления воспроизводятся до бесконечности. Стремясь понять «закон жизни природы», Тургенев пишет о тихом и медленном одушевлении, неторопливости и сдержанности ощущений и сил, равновесии здоровья в каждом отдельном существе: «Вот самая ее основа, ее неизменный закон, вот на чем она стоит и держится. Все, что выходит из-под этого уровня - кверху ли, книзу ли, все равно, - выбрасывается ею вон, как негодное» [5, VII, 70].
Г.Б. Курляндская, анализируя данный отрывок из «Поездки в Полесье», замечает, что здесь, несомненно, присутствует идея о равновесии внутренних сил природы [7]. Отстаивая мысль о включенности человека в общий поток мировой жизни, Тургенев утверждает: «Если только через любовь можно приблизиться к природе, то эта любовь должна быть бескорыстна, как всякое истинное чувство: любите природу не в силу того, что она значит в отношении к вам, человеку, а в силу того, что она вам сама по себе мила и дорога, - и вы ее поймете» [5, 416].
По мнению Тургенева, подобный взгляд на природу проповедует С.Т. Аксаков: «Он смотрит на природу (одушевленную и неодушевленную) не с какой-нибудь исключительной точки зрения, а так, как на нее смотреть должно: ясно, просто и с полным участием; он не мудрит, не хитрит, не подкладывает ей посторонних намерений и целей: он наблюдает умно, добросовестно и тонко; он только хочет узнать, увидеть. А перед таким взором природа раскрывается и дает ему «заглянуть» в себя» [5, 416].
Можно с полным правом сказать, что у обоих писателей «природа царит как самое великое действующее лицо», что они постигают и боготворят ее одновременно, как натуралисты, как философы, как живописцы и как поэты [8].
Говоря о способах изображения природы, Тургенев выражает мысль о том, что «красноречивые разрисовки представляют гораздо меньше затруднений, чем настоящие, теплые и живые описания, точно так же, как несравненно легче сказать горам, что они «побеги праха к небесам», утесу - что он «хохочет», молнии - что она «фосфорическая змея», чем поэтически ясно передать нам величавость утеса над морем, спокойную громадность гор или резкую вспышку молнии» [5, 417].
У западноевропейских исследователей существовало мнение о прямом влиянии С.Т. Аксакова на Тургенева, однако следует помнить, что «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука» были написаны одновременно с «Записками охотника», а «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» позже их. Нам близка позиция финского исследователя XIX века Г. Салонена о том, что чувство природы обусловлено высшими духовными стремлениями человека, нравственными, религиозными и эстетическими, что только культурный человек может высказывать общепринятые мнения об эстетических и нравственных достоинствах, имеющихся в природе вещей и явлений [8, 6].
Испытывая особый пиетет перед Тургеневым, Г. Салонен чрезвычайно лаконично пишет о ландшафтах Толстого, который, по мнению критика, смотрел на описание природы исключительно как на фон для обрисовки душевных движений персонажей и местности, где происходит действие. Не мог обойти Г. Салонен и описание природы в «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии» С. Аксакова, которые, на его взгляд, отличаются полной объективностью [8, 7].
Любовь Аксакова к природе и глубокое понимание ее можно объяснить тем, что детство, отрочество и юность писатель провел на лоне природы в своих родовых поместьях, занимаясь охотой и рыбной ловлей. Книга С.Т. Аксакова «Записки об уженье рыбы» была написана, по свидетельству самого писателя, для «освежения» воспоминаний и для «собственного удовольствия»: «Уженье, как и другие охоты, бывает и простою склонностью и даже сильною страстью» [1, 9]. Она, на первый взгляд, могла восприниматься как руководство для рыболова, однако явилась истинным произведением искусства, проникнутым вдохновенным чувством природы: «Противоестественное воспитание, насильственные понятия, ложное направление, ложная жизнь - все это вместе стремится заглушить мощный голос природы и часто заглушает или дает искаженное развитие этому чувству... Деревня, мир, тишина, спокойствие! Безыскусственность жизни, простота отношений! Туда бежать от праздности, пустоты и недостатка интересов; туда же бежать от неугомонной, внешней деятельности, мелочных, своекорыстных хлопот, бесплодных, бесполезных, хотя и добросовестных мыслей, забот и попечений» [1, 11].
В предисловии писатель указал, что на русском языке не напечатано ни одной строчки о рыболовстве, хотя на французском и английском языках имеется много полных сочинений по этой части, а также маленьких книжек об уженье. Аксакову было известно, что в Лондоне даже существовало общество охотников «до ловли рыбы удочкой». Читал он и французские работы «об этом предмете», живо и увлекательно написанные. Однако Аксаков заметил, что эти работы не переведены, а если бы и были переведены, то могли бы, безусловно, доставить лишь удовольствие от самого чтения, поскольку их нельзя было применить на практике. Виной тому иной климат и иная порода рыб.
В 1997 году в США вышел перевод его книги об уженье рыбы, предпринятый Томасом Ходжем. Переводчик поместил эту книгу русского писателя в один ряд с такими произведениями, как «Уолден» Генри Торо, Эрнеста Хемингуэя «Старик и море», Нормана Маклина «Бегущая река», Гилберта Уайта «Естественная история Сэлборна», Юлиана Бернерса «Трактат о рыбной ловле удочкой», считая их классикой о рыбной ловле и природе. Томас Ходж трепетно отнесся к тексту Аксакова, стараясь передать ровный повествовательный тон русского художника без риторики и эмоциональной приподнятости, чтобы донести до своих соотечественниках «чужое» слово в первозданности [9].
Ходж сравнивает аксаковское произведение с известным в англоязычном мире шедевром Исаака Уолтона «Полная энциклопедия рыболова, или созерцательное развлечение мужчины», впервые опубликованное в 1653 году. По мнению Ходжа, у обоих авторов есть много общего, поскольку они считали, что их книги могут быть полезны для людей, разделяющих их любовь к данному предмету. Оба писателя защищают подобное занятие от зряшных отрицаний людей, живущих в суете городов. Но переводчик отмечает и различие этих книг. Он подчеркивает, что в Англии существовала давняя традиция этого жанра, в то время как Аксаков оказался новатором у себя на родине. У Уолтона много натуралистических фрагментов, связанных с переработкой рыбы и животных, обитающих вблизи рек и озер, тогда как у Аксакова ощутимо постоянное чувство экологического равновесия, свойственное русской литературе XIX века.
У Аксакова нет полифонии, присущей Уолтону: у него нет ни драматических диалогов, ни вставок в стихах, ни полетов теологического экстаза, ни веселых гостиниц, ни хорошеньких фермерш. Книга русского писателя превращается во вдохновенный монолог, приглашающий читателя насладиться красотой природы. Ходжу импонирует, что само обращение автора к старым друзьям по рыбной ловле естественно и органично и не нарушает общей атмосферы кроткого созерцания и наслаждения окружающим миром. Аксаков избегает театральности, его книгу можно сравнить только с некоторыми европейскими шедеврами, посвященными той же проблеме.
Мир Аксакова - мир свободы. Активное общение с природой вдохновляет мысль человека, придает ему твердость воли и чистоту помыслов: «Природа вступит в вечные права свои, вы услышите ее голос, заглушенный на время суетней, хлопотней, смехом, криком, и всею пошлостью человеческой речи! Вместе с благовонным, свободным, освежительным воздухом вдохнете вы в себя безмятежность мыслей, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе. Неприметно, мало-помалу рассеется это недовольство собою, эта презрительная недоверчивость к собственным силам, твердости воли и чистоте помышлений - эта эпидемия нашего века, эта черная немочь души, чуждая здоровой натуре русского человека, но заглядывающая и к нам за грехи наши» [1, 11].
Е. Купреянова, размышляя над проблемой «человек и природа» подчеркивает, что эволюция реалистического пейзажа в русской прозе совершалась в направлении все большей его психологизации, то есть все большего проникновения в диалектику взаимодействия внутреннего и внешнего [4, 122]. Изучая эстетику Толстого, исследовательница отстаивает мысль о том, что диалектика души у Толстого как диалектика субъективного и объективного приложима и к его пейзажам [4, 139].
Е. Купреянова не уделила внимание творчеству Аксакова, однако при сопоставлении пейзажных зарисовок Толстого и Аксакова можно отметить сходство между изображением «внешнего» и выражением «внутреннего». В «Охотничьем цикле» Аксакова, на наш взгляд, воспроизведено собственное бытие природы во всей чувственной конкретности и полноте информации. Давая, например, характеристику водоплавающей дичи, писатель в первую очередь рисует места их обитания. Ручьи, родники, речки, заливные, лесные и степные озера становятся предметом поэтического описания. «И горные ключи, и низменные болотные родники бегут ручейками: иные текут скрытно, потаенно, углубясь в землю, спрятавшись в траве и кустах; слышишь, бывало, журчанье, а воды не находишь; подойдешь вплоть, раздвинешь руками чащу кустарника или навес густой травы - пахнет в разгоревшееся лицо свежею сыростью и, наконец, увидишь бегущую во мраке и прохладе струю чистой и холодной воды. Какая находка в жаркий летний день для усталого охотника» [1, 250].
Часто природа у Аксакова соединена с материальным бытом, вещественными приметами, напоминающими пейзажи «старых мастеров» XVII века - "малых" голландцев. «Иногда на таких горных родниках, падающих с значительной высоты, ставят оренбургские поселяне нехитрые мельницы колотовки, как их называют, живописно прилепляя их к крутому утесу, как ласточка прилепляет гнездо к каменной стене <...> Мельничная амбарушка громоздится иногда очень высоко на длинном, неуклюжем срубе или кривых, неровных стойках. Все дрянно, плохо, косо. Нет признака искусной правильной руки человека, ничто не разноречит с природой, а напротив, дополняет ее». [1].
Тургенева восхищало изображение птиц у Аксакова, сама психология «существ низших, столь похожих на человека своим внешним видом, внутренним устройством, органами чувств и ощущений» [5, 414]. «От того вы будете смеяться, но я вас уверяю, что когда я прочел, например, статью о тетереве, мне, право, показалось, что лучше тетерева жить невозможно... Автор перенес в изображение этой птицы ту самую законченность, ту округленность каждой отдельной жизни, о которой мы говорили выше <...> Если б тетерев мог рассказать о себе, он бы, я в этом уверен, ни слова не прибавил к тому, что о нем поведал нам г. А-в. То же самое должно сказать о гусе, утке, вальдшнепе, словом, обо всех птичьих породах, с которыми он нас знакомит» [5, 417].
У Аксакова можно встретить и панорамно развертывающийся дорожный пейзаж, воспроизводящий процесс восприятия природы, когда охотник на дрожках ранним утром отправляется «на тягу» и мимо него мелькают овраги, мелкий лес, кусты и опушки. С. Аксаков подробно описывает охоту с ружьем, с борзыми собаками, с ястребами и соколами, с тенетами и капканами за зверями, с сетью, острогою и удочкой за рыбой и даже «поставушками» за мелкими зверьками, - отмечая, что основанием всего является «ловля, добыча» [1, 469]. В то же время писатель подчеркивает, что «самый сильнейший истребитель заячьих пород - человек» [1, 466]. Он же вспоминает о том, что «смолоду мы точно были не охотники, а истребители» [1, 174]. «Не знаю, как другие охотники, но я всегда встречал с восхищением прилет нырков и, в благодарность за раннее появление и радостное чувство, тогда испытанное мною, постоянно сохранял к ним некоторое уважение и стрелял их, когда попадались... Хороша благодарность и уважение, скажут не охотники, но у нас своя логика: чем больше уважается птица, тем больше стараются добыть ее» [1, 292].
Один из крупнейших философов ХХ века, занимающийся проблемами мифологии, Мирча Элиаде, размышляя о психологии охотника, отмечает: «Охотник, закалывая свою жертву, никогда не признавал себя виновным в убийстве» <...> «Первобытный охотник чувствовал свое магическое содружество с животным» [10, 172]. Философ высказывает предположение, что сама религия архаического человечества походила на религию первобытного охотника: «Устанавливались совершенно реальные и одновременно религиозные взаимоотношения, с одной стороны, между охотником и жертвой, которую он должен был травить и убивать, а с другой - «с владыками диких зверей», божествами, которые оберегали в равной мере и охотника и дичь. Потому-то для первобытного охотника кости, скелет, кровь имели религиозное значение» [10, 172].
Мысль современного ученого вполне соотносится с позицией Тургенева, который говорил об охоте русского человека, как о страсти, «сокровеннейшие корни которой, быть может, следует искать в самом полувосточном происхождении и первоначальных кочующих привычках» [5, 414]. Этой-то страстью, по мнению Тургенева, дышит вся книга С.Т. Аксакова. Безусловно и то, что русская природа выступает у Аксакова естественной субстанцией национальной жизни. В этом он сближается с Тургеневым и Толстым.
ЛИТЕРАТУРА
- Аксаков С.Т. Собр. соч. в 4 томах. М., 1956. Т. 4. - С. 470 (Ссылаюсь на это издание. Страницу указываю в тексте).
- Машинский С.С. С.Т. Аксаков.- М., 1973.
- Лотман Ю.М., Минц З.Т., Мелетинский Е.М. Литература и мифы // Мифы народов мира. Т. 1-2.- М., 1992. Т. 2. -С. 61.
- Купреянова Е.Н. Эстетика Л.Н. Толстого.- М., 1966. С. 140.
- Тургенев И.С. Полное собр. соч. и писем в 28 т. - М., 1963. Т.5. С. 397 (Ссылаюсь на это издание. Страницу указываю в тексте).
- Пумпянский Л.В. Классическая традиция. Собрание трудов по истории русской литературы. - М., 2000.- С. 429.
- Курляндская Г.Б. Художественный метод Тургенева - романиста.- Тула. 1972. - С. 127.
- Багрий А. Изображение природы в произведениях И.С. Тургенева.- М., 1916.- С. 2.
- Aksakov Sergei Timofeevich. Notes on Fishing. Translated, Introduced, and Annoted by Thomas P. Hodge. - N.Y., 1997.
- Элиаде Мирча. Испытание лабиринтом // Иностранная литература. 1999. № 4. -С. 172.
СЕЛИТРИНА Т.Л.,
профессор, доктор филологических наук, БГПУ