Родилась я в старинной дворянской семье. Отца помню уже немолодым. Он был красив, энергичен, вспыльчив, но безукоризненной честности. Мать тоже была красива, тиха, говорила мало, но веско. Я её любила безгранично. Я любила и отца, но мы все его страшно боялись, а мать я не боялась, а считала её своим лучшим другом.
Иванихайлович и Софья Михайловна Бунины
Отец имел имение, но как хозяин он был ниже всякой критики, и поэтому приходилось иметь приказчика, который бессовестно обкрадывал и обманывал моих родителей. Мать тоже не была хозяйкой образцовой, но всё-таки она лучше понимала дело. Без неё отец ничего не предпринимал и называл её «мой министр внутренних дел».
Жили мы в городе, так как отец служил по выборам. Был он и председателем Земской Управы и ее членом, но частенько его отдавали под суд за превышение власти. Никогда у него не было гладко, – вечно он отстаивал свои взгляды и убеждения. Как-то раз на Губернское Земское Собрание явился в красном бешмете и синей черкеске (это было его форменное одеяние Казачьего Терского войска, где он служил несколько лет и, конечно, участвовал в походах против горцев), утром он был в другой черкеске и другом бешмете. Губернатор с иронией сказал ему: «Вы как хамелеон – меняете цвета». Отец ответил: «Да, цвета меняю, но убеждения и взгляды остаются те же».
Его часто выбирали Предводителем Дворянства. Получал жалование он только как председатель Земской Управы, а должность предводителя - почётная - не оплачивалась, а жить надо было открыто, на что нужны были средства, так как с имения получалось так немного, что хватало оплатить служащих и внести проценты в срок, чтобы оно не ушло с молотка.
Всех детей нас у него было четырнадцать – шесть братьев и восемь сестёр. Одни уже закончили учение, а другие учились, а там ещё малыши и только что родившиеся.
Одни из нас росли при матери в городе, а другие в деревне при тёте и бабушке, этих было большинство. Нас в городе было четверо: я, две старше меня сестры, Вера и Александра, и брат Василий. Старшие готовились в гимназию. Готовила их сестра Катя, окончившая институт, но как педагог она была неопытна. Она любила поспать часов до одиннадцати, а там принималась за свой туалет, что продолжалось с час, потом шла в столовую пить кофе, а ученикам (две сестры и брат) задавалось списать из книги несколько строк, а потом повторить заданное накануне. И только во втором часу она садилась заниматься арифметикой, французским языком и Законом Божием. Сёстры и брат в её отсутствие, конечно, ничего не делали. Урок шёл скучно, вяло, не интересно. Учительница раздражалась и частенько, рассердившись, ставила учеников по углам или выгоняла вон. Последнее для учеников было даже желательно: они убегали во двор, в конюшню, и я за ними тянулась. Они прятались по сеновалам, а я была мала и влезть наверх не могла, втащить они меня не могли, так как я была толста, тяжела и неповоротлива. Я уходила домой и садилась на пол около машины, на которой мать в это время шила.
1876 г. Мне 8 лет.
Пришла осень и двух сестёр увезли в Уфу учиться, мы с братом остались на попечении старшей сестры Кати. В этом году меня начали учить грамоте. Помню, как я твердила «склады»: «п-а-па, п-а-па, получалось «папа» или, зубря «бри, ври, гри» и т.д., бегала по комнате с азбукой. Брата иногда увозили к тёте в деревню, я оставалась одна. Была я тихая, скромная, пока не приезжал брат. Тогда у нас начинались шалости, шум, разные детские проказы. Сестру Катю мы не любили. Учила она нас скучно, нудно, и нам не хотелось заниматься, приходили к ней, не выучивши уроков. Вместо того, чтобы постараться нас занять, разъяснить, она нас наказывала, ставила по углам. Тогда мы портили ее юбки или шептались, мешая ей лежать в постели. Кончалось тем, что она нас выгоняла, и мы бежали шалить во двор. Брат был слабого здоровья: он страдал астмой, которая мучила его до могилы всю жизнь. Приступы бывали такие сильные, что доктора возились с ним часами. Когда его отдали в гимназию, то он, имея плохую подготовку и плохое здоровье, учился слабо, несмотря на его способности.
Позже без брата я стала добросовестно исполнять уроки, но этого было недостаточно. Когда меня по одиннадцатому году отдали в гимназию, я оказалась совершенно неподготовленной. Пришлось три раза держать экзамен в первый класс. Первый раз не выдержала по арифметике, второй - по русскому языку.
Мать не могла дольше оставаться, уехала, пригласив старшую дочь нашей хозяйки, учительницу, подготовить меня, конечно, за плату. Через месяц я, наконец-то, выдержала испытания и поступила в первый класс.
Мне вспоминается отъезд из родного дома в Уфу для учебы в гимназии. Сёстры уже учились. Старшая, Вера, в третьем классе и моложе её на год Саша - в четвертом.
Вера, 4 класс, и Саша, 5 класс. 1876 г.
10 августа я за кофе услыхала, как отец сказал матери:
- Ну, надо искать, кого нанять везти детей в гимназию.
Мать тяжело вздохнула. Взглянула на меня грустно:
- Да, надо попросить Веру Михайловну (Это была сестра отца, которая воспитывала некоторых из нас. Мы её очень любили.) переговорить или с Романом или с Николаем. Они всегда возят наших ребят. Свои крестьяне, и положиться на них можно. Ох-хо-хо, опять рублей тридцать семь возьмут.
- Что же поделаешь…необходимо. Может быть, Володю Чернава попросить. Он собирался ехать в Уфу.
Я большими глазами глядела на отца и на мать…
Вот пришёл день отъезда. Сёстры плакали, братья были серьёзны, а я веселая. Меня очень интересовала перемена в моей жизни. Я была неразвита, застенчива, боязлива. Вся наша семья поехала в Илькино (деревня, где жили бабушка и тётя). На дорогу были напечены пирожки, кокурки (яйцо, запеченное в сдобном тесте), хлеб, цыплята и прочие подорожники. Нанятые лошади были отправлены вперёд, чтобы успели выкормиться и отдохнуть, а мы с матерью на своих, на двух повозках, выехали после сложного и вкусного обеда. Лошади в гору, которая в полукилометре от дома тянулась ещё на один километр, выехали вперёд, а мы все шли пешком. На горе мы расцеловались с отцом, сёстрами и тётей, уселись и под звон колокольчика поехали куда-то в неведомый для меня мир.
Бабушка Екатерина Ивановна Бунина (Куроедова) и тётя Вера Михайловна Бунина
Дорога шла по горам, спускаясь и тот час же поднимаясь. Лошадей разгоняли при спуске, и по инерции они мигом взбегали на горку. Это называлось «горку на вынос». Мне это выражение очень понравилось и, как попадались по дороге горки, с одной спускаться и тот час подняться на другую, я просила ямщика: «Роман! Горку на вынос!» Но это было опасно: в овражке часто попадались очень плохие мостки. Они могли проломиться, и мы рисковали сломать колесо, ось, а то и вовсе вывалиться из экипажа.
Приехали на станцию в татарской или башкирской деревне. Я никогда не бывала в такой. Она была кругом огорожена плетнём версты на две; тут паслись лошади; плетень запирался воротами, около них вертелись ребятишки от пяти до десятилетнего возраста. Завидя едущих, они живо отворили ворота. Мы им бросили конфет и горсть медных монет. Ребята кинулись за ними, тут получилась свалка и даже драка, но мы уже были на станции.
Хозяин, башкир, принял нас гостеприимно. Через сени он провёл нас в «кунацкую», то есть чистую избу. Из сеней была ещё дверь, где жили хозяева. Позже я заметила, что у татар и башкир всегда были сени, в которых направо и налево были проходы в две избы, – одна чистая, «кунацкая», а другая для самих хозяев.
Тотчас же подали громадный самовар, яйца, молоко и «каймак», т.е. сливки из кипячёного молока. Закусив, мы сели в экипажи, запряжённые нанятыми лошадьми, а свои остались отдыхать, выкормиться и возвращаться домой.
У меня почему-то сердце сжало тоской, но я не плакала. Дорога особенно меня не интересовала, однообразно останавливались на станциях, кормили лошадей и ехали дальше, пока не проехали полдороги. Тут соединялись два тракта: дорога, по которой мы приехали, – шоссе и Бугульминский тракт. Шоссе было засажено берёзами с обеих сторон в два ряда. Мне это понравилось, местность пошла ровная степная, навстречу попадались гурты рогатого скота, кормленые, красивые. Говорят, что их гнали на убой для больших городов, но толком никто не объяснил.
Опять стали попадаться маленькие перелески. Вдруг сёстры и братья поднялись в повозках и прокричали: «Дема, Дема!» Это была река, которая впадала в Белую.
- Мама, вели Роману остановиться. Мы сбегаем к Деме.
- Ну что же, сбегайте, только недолго, уже вечереет. Надо на ночевку приехать не поздно, а завтра будем в Уфе.
Мы все с радостью побежали к реке. По берегу росли большие деревья, их точное название я так и не узнала: верба, тальник. На реке качалась на цепи лодка, всё мне было ново и интересно, но я молча всем любовалась и никого не расспрашивала ни о чём.
- Ребята! - крикнула мать. - Пора!
Живо все попрыгали по своим местам. Роман расправил вожжи, ударил по всем трём лошадям кнутом, и опять мы двинулись мелкой рысью.
На другой день мы подъехали к Белой, надо было ехать по мосту, который был сделан на плашкоутах. Было жутко, мост трясся, ехали тихо-тихо. Я с замиранием сердца глядела на воду. Наконец, переехали Белую, поехали по городу. Сначала шли все маленькие домишки, не лучше, чем в нашем городке, но по мере приближения к центру дома стали попадаться и с мезонинами и двухэтажные.
Вот мы уже и у своих дальних родственников, где жили сёстры. Братья жили в пансионе при гимназии.
Нас встретила женщина лет тридцати восьми - сорока, довольно симпатичная:
- А, вот и приехали! Здравствуйте, Софья Михайловна! Сами привезли?
- Да вот, ещё одну дочь привезла в гимназию, и так запоздали с ней.
- Проходите.
В столовой я увидела хорошенькую девочку лет восьми – девяти и маленькую лет пяти – шести.
Я, как дикарка, молчала и жалась к матери. Сёстры стали втаскивать пожитки в комнату. Я вышла во двор. Роман отпрягал лошадей. Мне стало грустно, и я заплакала.
К трём часам пришёл хозяин и старшая дочь. Она как-то ободряюще подействовала на меня, говорила тихо, ласково и всё улыбалась.
Дня через четыре мать уехала, а я залилась горькими неутешными слезами.
Как я уже вспоминала, мне пришлось готовиться к экзамену. И, наконец, я гимназистка. Выросла я на полной свободе. Никто мне не говорил: то, что можно дома, не всегда можно в гимназии, а потому во время уроков я могла повернуться на парте спиной к учителю, лицом к подругам, делясь с ними своими впечатлениями. Меня часто наказывали. Помню один неудачный день: во-первых, получила две единицы, но это меня мало огорчило, - их было очень много, а потом смеялась за молитвой, которая всегда происходила перед уроками и после. Меня подозвала начальница, сделала замечание и велела «остаться без обеда», т.е. сидеть в гимназии, пока не отпустит классная дама. Но, очевидно, она забыла сказать обо мне классной даме. Вот я и сидела до семи часов вечера. Сначала шалила, бегала по всей гимназии, но когда стало смеркаться (дело было зимой), на меня напал страх. Всё темнее и темнее. Вот и совсем темно... Я начала плакать. Вдруг слышу шаги, и свет от лампы показался в коридоре. Я испугалась, потом мелькнула надежда, но прошли в квартиру начальницы, тут я совсем потеряла надежду на освобождение. Но судьба меня пожалела, и шаги возвратились. Я стала снова горько плакать.
- Кто тут плачет? – услыхала я голос швейцара.
- Это я, Захарович.
- Кто это, это ты, Воронцова (Бунина)? Что ты тут делаешь? Отчего не идёшь домой?
- Я… Меня Александра Ивановна наказала… Я смеялась на молитве. Я боюсь, Захарович, темно.
- Она забыла про тебя, я сейчас скажу ей. - Он ушёл в квартиру.
- Иди домой, бедняга, чай есть хочешь?
- Нет… Я боюсь идти…
- Ничего, иди, луна на улице.
Училась я плохо. Только Закон Божий и поведение были на «5», а то все двойки. Табель был чудный! Сестра Саша меня бранила, а Вера сама была лентяйка, мне сочувствовала.
Дома, т.е. на квартире, где мы жили, я себя чувствовала прекрасно. Я помогала хозяйке поливать цветы, обмывать их, убирала после чая посуду, играла с ее девочками в куклы, а потом добралась до дедушкиной библиотечки. Мне очень понравилось описание «Жизни Животных» Брэма. Я увлеклась книгой, читала часами, а потом были сказки Андерсена, «Тысяча и одна ночь». Ночь меня не интересовала, а только самые сказки. Вообще, я брала книги без системы, что попадёт, а что мне было не понятно – возвращала в шкаф.
Хозяйка вечерами читала своей дочке (на год моложе меня), конечно, я тут присутствовала. Иногда она заставляла читать нас. Эти вечера я любила, всё это было для меня интереснее уроков. В результате я осталась в первом классе на второй год. Мне было уже одиннадцать лет.
Но на следующий год я приложила всё старание и перешла во второй класс. И так до окончания курса я училась прилежно. Очень полюбила математику, но русский язык мне не давался, несмотря на то, что я употребляла все старания его осилить. Подруг по классу у меня не было. Я со всеми держала себя одинаково. Многие были моложе меня, но гораздо развитее. Их разговоры о театрах, вечерах, нарядах, гимназистах – мне были не понятны. Подружилась я только с одной бедной девочкой, перешедшей к нам в пятом классе из Бирской прогимназии. Она была очень некрасива –маленького роста, с большой головой, которая казалась ещё больше от очень густых рыжевато-русых волос, которые она большим жгутом свинчивала и закалывала на затылке в кольцо. Девочка эта была знаменитый математик. Иногда она придумывала по геометрии какие-то новые доказательства какой-нибудь новой теоремы. Может быть, я потому и сдружилась с ней. Я любила математику и увлекалась ею.
Когда я перешла в пятый класс, то сёстры и старший брат окончили курс, но зато привезли ещё младшую сестру. Она была бойкой, не дурна собой. Волосы у неё были курчавые, но короткие. Она была всегда весёлая. Мало заботилась об уроках. Больше пропадала у дедушки в саду на качелях. Начальница у нас была другая, очень полюбила Наташу за её весёлый нрав, часто брала её к себе, где Наташа играла с её маленькими детьми. Мне, как старшей и примерной ученице, учителя часто жаловались на Наташу, на её лень. Мне пришлось с ней заниматься, т.е. проверять её уроки.
Я с удовольствием вспоминаю Розовых (Разовых?), т.е. наших дальних родственников, у которых мы жили. Это была какая-то патриархальная семья. Дом у них был большой, разделенный на две самостоятельных квартиры. В большей половине жил дедушка с семьёй … и ещё одна нахлебница, в другой – его сестра, бабушка, со своей знакомой старой девушкой. Бабушка тоже не была замужем. Я каждый день, окончив уроки, бегала к ним. Я любила читать вслух и читала этой старой девушке по имени Александра Филищаева, а домашние звали ее почему-то Асей. Бабушка иногда угощала меня чем-нибудь вкусным.
В дни моего детства и молодости справляли все церковные праздники, особенно Пасху. В субботу на шестой неделе Великого поста нас отпускали говеть - на седьмую неделю и на всю пасхальную. Говели мы все вместе, с хозяйкой и её детьми. Как я любила эту службу! С каким чистым сердцем шла на проповедь, а потом к причастию! Во всю жизнь после я не была так счастлива, как в эту юношескую пору! Семья наших родственников была дружная, тихая, ласковая, несмотря на свою бедность. Именно эта семья и взрастила во мне лучшие порывы души. Я была очень впечатлительна и наблюдательна. Ко мне прививались от них хорошие наклонности.
Вот наступила пятница на страстной неделе. Пошли приготовления к Пасхе. Мы, дети, т.е. я с сестрой и хозяйские девочки принимали участие в стряпне. Кто красил яйца, кто толок сахар, миндаль, протирал творог и прочее. Вот уже суббота. Все нагладили нарядные платья, т.е. новые, красивые, хотя и не дорогие. В церковь надо было идти к двенадцати часам ночи. А время тянется скучно. Мы предложили заняться уборкой комнат и установкой стола. Живо дело закипело, к девяти вечера всё было готово. Легли отдохнуть, но не спали. В одиннадцать часов ночи отправились в церковь, освещая дорогу фонариком. Грязь была ужасная, но мы шли все весело. Вот и служба… Радостная, интересная. Я была тогда в первый раз на этой службе и совершенно поразилась ее торжественностью и красотой. Вернувшись домой, мы все зашли на половину бабушки – поздравить её с праздником. Потом всей семьёй сели разговляться за нарядный стол. Мне уже под восемьдесят лет, но всё помнится так живо! Эта полоса моей юности и детства незабываема. Когда я вспоминаю жизнь у своих родственников, на душе становится так хорошо, тихо и спокойно, что все мои горести последующей жизни бледнеют.
Но только до пятнадцати лет я жила в такой тихой, хорошей семье. Почему-то отцу вздумалось поселить нас к нашей сестре Ольге Змиградской, которая только что вышла замуж и жила в Уфе. Её муж служил юристом в палате, получал приличное жалование. Был очень воспитанный, образованный и по характеру прекрасный человек. Моложе его на шестнадцать лет сестра была не дурна: прекрасный цвет лица, живые выразительные глаза, обществе всегда весела, игрива, но дома - очень тяжёлый человек, взбалмошная, капризная, никаких возражений не допускающая. У неё родились дети. Она брала кормилиц и с прислуги взыскивала строго. Вообще, в доме был ад. Вот к ней и перевёл нас отец. Я сразу почувствовала гнёт, точно кто в тиски меня зажал. Сестра Наташа к этому относилась как-то безразлично, но я со своей впечатлительностью и стремлением помогать всем обиженным, чтобы смягчить их неприятности, была мученица. Нас сестра держала в отдалении. Я чувствовала себя убитой. Одно было спасение – это гимназия, куда я уходила часа за два до начала уроков и возвращалась всегда по окончании пятого урока, т.е. в три часа дня. Там я учила уроки, там я отдыхала от шума, крика и воркотни.
У сестры бывали знакомые. Мы иногда выходили к гостям, но себя я чувствовала связанной. Бывал у нас часто под именем «уфимский лев» молодой человек. Он был высокого роста, худощав, носил тёмное пенсне. Волосы чёрные волнистые. Маленькая бородка. Я влюбилась в него со всей пылкостью первой любви. Мне было восемнадцать лет. Как раз в седьмом классе, когда надо было учиться прилежнее, подоспела любовь… Он стал приходить чаще, но я решила, что надо себя сдерживать и окончить гимназию хорошо, т.к. я училась всё время хорошо, а потому, слыша его голос, я испытывала танталовы муки. Запирала двери, учила вслух, чтобы не слышать того, что творится в других комнатах. Но он долго не уходил, как будто ждал меня… Закончив уроки, я шла пить чай, и тут мы встречались… Когда я была уже в восьмом педагогическом классе, он объяснился мне в своей любви… Но не пришлось нам соединить наши судьбы. Я закончила курс гимназии на «отлично», уехала домой, а потом зять перевёлся в Донскую область. Сестра была больна и у неё двое детей. Мне пришлось провожать её до места назначения, т.е. на Дон, где я и прожила два года. Мой жених уехал в отпуск, и, когда вернулся в наш город, то меня уже не застал… Так я его не видела больше. После, когда я была уже замужем и имела четверых детей, один знакомый привёз мне поклон от него. Оказывается, они познакомились на курорте, разговорились, знакомый назвал меня, и так я получила весточку… Замуж я вышла тоже по любви, но прежнее давно было позабыто. Смешно вспомнить: когда мне передали от него поклон, то я покраснела и что-то тёплое, хорошее встрепенулось во мне. Я с живостью стала расспрашивать о нём. Муж подозрительно посмотрел на меня… Тут я поставила крест на прошедшем и больше о нём не вспоминала.
Вернувшись после двухлетнего пребывания на Дону, я нашла в семье много перемен. Отец ослеп. Мать постарела. Теперь ей приходилось ещё тяжелее. Отец больше служить не мог, но оставалось имение. Надо было прилагать много старания, чтобы извлечь из него доход. Мать не могла одна за всем уследить, её обманывали, но всё-таки уже не так, как в её молодые годы. Она зорко следила за работами. Сыновья не стали помещиками: старший, Михаил, служил, был женат, да и не хозяин он был. Второй, Николай, был фантазёр. Где-то всё пропадал, иногда годами его не видели, после вынырнет откуда-то ненадолго и опять исчезнет. Третий сын, Василий, был больной, но изворотлив и хозяин. Его поставили хозяином в имение, где жила бабушка. К тому времени наша любимая тётя Вера Михайловна уже умерла. Остальные были далеко на военной службе.
Михаил и Василий Бунины
Отец очень скучал и, чтобы не мешал никому в работе, его кто-нибудь занимал чтением. Я видала, с каким нежеланием все шли читать старику. Он это чувствовал и грустил. По природе он был очень деликатен, и его угнетала слепота и вечная беспомощность. Тогда я взялась за это дело. Почту привозили утром, и я, вооружившись газетами и журналами, за чайным столом начинала читать в 9 часов утра и до 12-2 часов ночи, почти без отдыха. Отдых был, когда отец шёл под присмотром матери погулять; осенью они ходили на ток, где молотили и веяли хлеб.
Летом я вставала часов в пять-шесть. Мне седлали лошадь, и я ехала прокатиться верхом, что для меня было большим удовольствием. Воздух был свеж. Природа просыпалась. Обильная роса поблёскивала на траве и кустиках. Заливались стрекозы несмолкаемым до вечера стрекотанием. На душе было светло и радостно. Лошадь у меня была молодая, горячая, подарок отца. Когда ее впервые привели из табуна, она дико озиралась и не хотела пить воду из нашего пруда, т.к. привыкла к родниковой воде. Я её ласкала, приручала к себе и к неволе, добилась, что она меня знала и слушалась. Иногда отец с матерью уезжали в другое имение (где жила бабушка), тогда я садилась за рояль и часа три проводила за инструментом. Я очень любила музыку, но меня не учили, и я была самоучка. Конечно, кое-что приходилось спрашивать у играющих с учителями. Но как бы то ни было, я играла для себя, и это было для меня блаженство. Так прошло четыре года.
Отец так привык ко мне, что скучал, когда я уезжала в город на несколько часов. Я, конечно, уставала, читая почти непрерывно с девяти утра до двенадцати часов ночи. Когда я закачивала чтение, то голова моя хотела лопнуть… Я её сжимала крепко руками и ни о чем уже не могла думать… В ушах раздавался мой же голос.
Помню один день, который перевернул мою жизнь и много горя причинил мне и моим родителям. Был семейный праздник моего двоюродного брата. Мы, Воронцовы (Бунины), т.е. я с двумя сестрами, приехали к нему. Среди знакомых гостей нашёлся один мне незнакомый. Он был высок, довольно полный, одет в сюртук, некрасивый. Когда его представили, и мы обменялись рукопожатием, мне сделалось как-то жутко, точно ток электрический пробежал во всём моём теле. Голова закружилась и в глазах потемнело. Никогда раньше и позже я не переживала такой минуты. Он посмотрел на меня каким-то странным взглядом, и мы разошлись по разным комнатам. По возвращении домой я узнала его фамилию, и что он частный адвокат, как сёстры сказали, подпольный. Мы долго не встречались.
Александр Иосифович Вильгельмов
Как-то летом нам вздумалось поехать пить чай на Гремучий ключ. Это было красивое местечко: горы, покрытые лесом и кустарником. Местами выступали плиты камней. Из-под одной плиты с высоты горы бил родник, образуя маленькие водопады. Вода была прозрачна, как кристалл, и холодна, как лёд. Внизу в лощине текла речка такая же холодная и прозрачная, всё дно было видно до последнего камешка, но она была настолько глубока, что можно было плавать. В этой лощине мы расположились пить чай. Когда мы выкупались в этой ледяной воде и вышли к готовому самовару, то были поражены: с горы противоположной ключу спускались три молодых человека - два давно нам знакомых – мировой судья и следователь, третий был адвокат Антонов (Вильгельмов). Его мы никогда не приглашали, да я его и не встречала после нашего знакомства у брата. Он глядел на меня опять как-то странно, и опять я почувствовала его власть надо мной. Всё веселие пропало, мне стало тревожно. Вернувшись домой, мы узнали, что они приехали на хутор, и отец направил их к нам… Постепенно я полюбила Антонова и была точно загипнотизирована. Мы встречались очень редко. Я была занята около отца, почти не бывала в городе, а его к нам в дом не приглашали. Он был грубоват, не воспитан.
Как-то получилось, что мы решили повенчаться. У нас не было объяснений в любви, но мы решили это бесповоротно. У меня были друзья - Молессон и Абубеков, киргиз, оба мировые судьи. Я с ними была откровенна. Они были приятели Антонова. Абубеков жил у себя в имении и, приезжая в город, останавливался у Антонова. Они уговорили его поступить в суд Судебным Приставом. Так шло время. Я не решалась сказать родителям о своём решении. По-прежнему читала и писала под диктовку отца, но оставаясь с братом Василием наедине, советовалась с ним, как выйти из заколдованного круга. Наконец, я сказала об Антонове отцу и матери. Поднялась буря против моего избранника. Отец грозно сказал: «Никогда! Мать уговаривала меня: «Брось дурить. Неизвестно, кто он, откуда. Неуч! Мужик! Ты огорчаешь нас». Я решила, что уступлю им, но как только встречалась с Антоновым, - попадала под его влияние. Так тянулось долго. Я решила, что выйду замуж без разрешения, а после простят. Поступила на службу учительницею. Проработав год, я испросила у инспектора официального разрешения на брак и вскоре его получила. Описать все муки раздвоенной души нет возможности. С одной стороны, горячо любимые родители, с другой, – человек, подчинивший меня совершенно. Я делала всё, как под гипнозом. Сколько было пролито слёз украдкой!.. При домашних я сдерживала себя. Они думали, что я отказалась от своего намерения. Между тем Антонов хлопотал о венчании, готовился к свадьбе. Препятствием стало отсутствие священника: ни один не соглашался без разрешения отца совершить брак. Наконец, после многих просьб, тайных слёз и мук, согласие было дано. Вот и повенчались… Неделя прошла, как сон, – то мы к родным и знакомым, то они к нам. Потом будни… Я в школу, - он по делам. Вечером он в клуб, я дома. При желании мы могли не видеться… Он был груб, неласков. Я сразу почувствовала, что мать и отец были правы…
Все мои ласки отталкивались. Он требовал, чтобы я просила у родителей то одно, то другое. Меня это просто оскорбляло. Я мучилась, страдала, но поделиться с кем-нибудь не решалась. Мне слышался ответ: «Тебе говорили, что так будет… Надо было слушаться, а не фантазировать». Да и сама я сознавала, что мы не пара… Мы говорили на разных языках, не понимая друг друга. Сколько раз я повторяла: «Не любишь, – давай разойдёмся!» Сколько раз хотела уйти. Но в то время развод был дорог, и надо было иметь веские доказательства… Просто так уйти, – я боялась, что он устроит скандал.
После долгих размышлений я решила его перевоспитать, ведь он ничего не читал.
Как-то раз случился пожар на окраине города. Он пошёл туда. Вернувшись, рассказал о бедственном положении одной вдовы с тремя ребятами, у которой сгорела изба и всё имущество. Я увидала у него слёзы на глазах, и мысленно возблагодарила Бога, что у него всё-таки есть сердце. Решила, что его можно переделать.
Принялась за воспитание и развитие своего мужа. У него были положительные черты характера, за что, может быть, я его и полюбила. Во-первых, он был до резкости прям, никогда и никому не льстил. Во-вторых, –можно было указывать на его нетактичность или грубость и уговаривать его сдерживаться.
Я потребовала выписать газеты, но не «Свет» или «Биржевые ведомости», а серьёзные. Он выписал «Русское слово» и «Искру», журнал «Ниву», при котором было приложение - полное издание русских писателей. Взяла у отца роман Достоевского «Преступление и наказание».
Дело пошло. Ученик был податлив, умён и послушен. Мне помогали мои друзья – Молессон и Абубеков, которым муж верил и которых ценил. Они поддерживали меня. Через год муж стал другим. Он так полюбил чтение, что сам приносил книги или журналы. Прочитывал газеты аккуратно, а когда был свободен, мы читали вместе кого-нибудь из классиков. Хотя наша жизнь стала глаже, но всё-таки не было духовной спайки. Я просто не находила предмета для разговора. Он никогда меня не ласкал. В обществе старался быть от меня в отдалении, что меня просто убивало.
Дом наш был похож на постоялый двор: редкий день к обеду не было постороннего человека, а то приезжали из уезда вёрст за двадцать - сорок и жили с лошадьми и кучерами по нескольку дней. Меня это тяготило. Я занималась в школе и, приходя оттуда, заставала в доме такой хаос! Стали рождаться дети. Первая дочка родилась больной и до четырнадцати лет я с ней нянчилась больше, чем с другими. В гимназию она не ходила иногда и больше недели. Мне надо было самой узнавать ей уроки (учителя задавали на неделю). Занималась с ней и сама потихоньку, чтобы её не утомлять. Ожидая второго ребёнка, я за два месяца до его рождения отказалась от работы в школе. Здоровье моё сильно расшаталось. Я больше болела, чем была здорова. Всё это ещё больше отдаляло от меня мужа. Он любил общество, а я, обременённая детьми и больная, не могла жить так, мне нужен был покой. Я с грустью замечала, что из тихой, покорной, уступчивой становлюсь раздражённой и ворчливой. Муж требовал, чтобы я была и мать, и образцовая хозяйка. Сам он никогда не отдавал прислуге приказаний, не смотрел за порядком и, видя что-либо неладное в хозяйстве, – указывал мне и требовал, чтобы я, в свою очередь, требовала с прислуги. Меня, нервную, вспыльчивую по характеру, это приводило в ярость, и я ворчала на прислугу, а потом стыд и раскаяние мучили меня.
Александр Иосифович Вильгельмов
Несмотря на все эти мелочи мы жили открыто, шумно. Родные мои относились к нам очень плохо. Мать и отец были со мной ласковы, а с мужем корректны. Но старший брат Михаил, сёстры сторонились, интриговали, желая настроить против нас отца и мать. Бывал у нас брат Василий, мой друг детства, мы росли вместе. Все мои старания сгладить отношения терпели поражение. Когда мы приезжали в гости к старшему брату Михаилу в имение Илькино, то нас оставляли одних: брат отлучался по делам в город, его жена уходила по хозяйству, и мы сидели в страшно смешном положении, - уйти из дома и бросить всё открытым нельзя, уехать и подавно было невозможно…
Сельцо Илькино, 31.08.1898 г.
Михаил Иванович Бунин Василий Иванович Бунин
Конечно, такой приём рвал мне сердце на части. После этого у нас всегда была неприятность с мужем. Мы не стали бывать и приглашать к себе. Когда заезжала изредка сестра Саша (вдова, жившая на хуторе у матери), я чувствовала себя очень стеснённой. Такое отношение ко мне близких стало трагедией моей жизни. Я никогда и никому не делала и не желала дурного. Была отзывчива. Семью свою родную очень любила, и не могла понять, за что меня обрекли на опалу…
Я отдалась всей душой своим детям. Они были - моя радость, моё все - жизнь, счастье. Я дрожала за них, если видела, что им угрожает какое-нибудь горе (конечно, детское). Они мне верили во всём, шли ко мне с горем и радостью. Я посвятила себя детям, и муж мне стал лишним и далёким. День у нас проходил в суете, а вечером он уходил или в клуб, или к знакомым. Я оставалась с детьми: помогала им учить уроки, а если было накануне праздника, читала им что-нибудь подходящее по возрасту.
Лариса Ивановна с первой дочерью Ольгой, 1896 г.
Отец умер, когда у меня был только ещё один ребёнок. После его смерти отношения с родными ещё больше ухудшились. Мать была безвольная (позже оказалось, что она потеряла разум). Власть в семье взяла сестра Катя. Она любила лесть, низкопоклонничество, именно то, чего не было у нас с мужем; но этим пользовались жена старшего брата Михаила – Александра Петровна и сёстры… Я и мой любимый брат Василий были в полной опале. Мой дом объезжали, если он был на пути. Я страдала невыносимо. Ездила к матери, но тогда все остальные скрывались где-то.
Екатерина Ивановна Бунина Софья Михайловна Бунина (Потапова)
Жизнь наша с мужем текла ровно. Я приноровилась к его характеру, а свою любовь изливала на детей.
Лариса Ивановна с детьми (слева направо): Галей, Ольгой, Борисом, соседским мальчиком, Ксенией
Когда дети учились в гимназии и были ещё малы, нас постигло несчастие. Наш хороший знакомый под влиянием одной дамы, дружившей с его женой, за что-то обиделся на моего мужа, написал донос председателю суда, клевету и кляузу. Мужа вызвали в губернский город к председателю. Председатель был взяточник, а муж мой - не политик и никакой взятки ему не дал, хотя председатель делал намёки: «Я слышал, что жена ваша хорошая хозяйка, – пусть замаринует груздей для меня». Конечно, это пожелание было исполнено, но, видимо, этого было мало! Потом поручили мужу купить сурепки для канареек. Муж купил, да не тот сорт, – канарейки все подохли. Надо было после этих намёков сварить варение, сделать наливку, или что-нибудь, но ни я, ни муж не умели подслуживаться. А тут донос… Председатель высказал моему мужу массу обвинений, вроде того, что он имеет свой дом, что товарищу председателя во время сессии окружной суд дал плохую квартиру, а члена суда муж разместил у себя, что он чересчур обжился на одном месте.., и перевёл его в губернский город судебным приставом. Это на сорок рублей в месяц! Конечно, этих денег не хватило бы и ему одному. О переезде всей семьёй и думать было нечего: четверо детей и его мать, разбитая параличом… Что делать, как извернуться?! Я обладала таким характером: чем хуже обстоятельства, – тем энергичнее я начинала искать выход. А муж растерялся.
- Поезжай. Я возьму квартирантов, как-нибудь проживём, а там видно будет.
Ольга (слева) и Ксеня (справа) ученицы гимназии
После многих моих слёз муж уехал. Устроился у хорошего нашего знакомого Молессона, а я сдала две комнаты со столом, и стали жить потихоньку. Мои родные вместо помощи вовсе отвернулись от меня. Это меня убивало… Позже муж устроился, благодаря нашим знакомым, секретарём в Земскую Управу. Так и остался до могилы в этой Управе. Его выбрали членом Управы, а после на вновь открытую должность заведующим школьным хозяйством. Мы вздохнули свободнее…
Вильгельмовы Лариса Ивановна (посередине) и Александр Иосифович (справа)
Я продолжала держать квартиранта. Платил он хорошо. Накануне праздников уезжал домой, был остроумен и весельчак. Уже когда я состарилась и вспоминала всю мою жизнь, – только тогда сообразила, какие ходили в захолустном городе обо мне сплетни! Но я никогда об этом не думала, так как любила мужа и детей, и все мои помыслы были наполнены семьёй.
Муж умер в 1914 году. Осталось после него всего двадцать рублей. Земство похоронило его за свой счёт и выдало мне единовременное пособие в двести рублей. Служить я не могла: здоровье у меня было очень плохое. Я помню себя больше в постели или чуть двигающуюся. Сын Борис был уже студентом в Москве. Старшая дочь Ольга замужем, а две другие ещё учились.
Галя Вильгельмова, 1915 г.
Борис Вильгельмов, 1916 г.
Ольга Пономарёва (Вильгельмова) с первым мужем Пономарёвым Иваном, прибл. 1916 г.
Ксения Вильгельмова, 16 лет, 1916 г.
Моя мать была под опекой. Помощи материальной неоткуда было ждать. Я металась то на кладбище, где слёзы меня душили, то просто бродила по улицам, то в церковь, где я находила утешение и несколько успокаивалась. Сдала одной семье две комнаты, но мне так было тяжело, что я совсем пала духом. В это время уже была война с Германией. Сын приехал домой, т.к. все высшие учебные заведения закрылись. Я решила продать дом и уехать. Думала, что на новом месте забудусь, и дети поступят на службу. Тоска по мужу была невозможная. Я временами не помнила, кто я и что со мной делается: то опомнюсь в церкви, то на кладбище, а слёзы текли рекой…
Война ещё не кончилась, как началась революция. Солдаты вышли из повиновения. В городе начались безобразия. Как-то рано утром разгромили винный склад. Около склада был небольшой пруд. Администрация распорядилась выпустить весь спирт в этот прудик. Получилась водка. Женщины черпали оттуда вёдрами, а потом, конечно, продавали по дорогой цене. Нашлись такие расторопные, что нагружали возы водкой и развозили по деревням. Жутко было. Всё пьяно и безобразно. Многие обпились до смерти тут же в подвале склада.
В то время младшая дочь Ксения вышла замуж. Много горя я пережила из-за этого раннего брака…
Ксения Вильгельмова, 1919 г.
Вспоминается наш отъезд из родного города, где я прожила пятьдесят лет. Когда мы всё уложили и повезли багаж, и с ним поехал зять и мой сын, их вернули. Начался обыск: не везём ли мы оружие. Нашли старый револьвер «бульдог», из которого покойный муж ни разу не выстрелил. Его отобрали. Выезжать нам запретили. На другой день я пошла в управление только что образовавшейся новой власти и добилась, что мне с дочерью и сыном разрешили уехать, а зятя, как военного, не отпустили.
Мы ехали наобум, и остановились в Павлодаре, сделав громадный крюк. Тут мы прожили полгода. К нам съехались и остальные две дочери с семьями. Много было неудобств, но всё переносилось стойко. Младшая дочь овдовела, у неё остался одиннадцатимесячный сынишка. Она решила переехать куда-нибудь. Её уговорила подруга, которая оказалась очень лёгкого поведения. Мы этого не знали и не удерживали дочь. В этот период у нас произошёл развал семьи: незамужняя Галя уехала в Томск учиться, сын - в Семипалатинск, старшая Ольга осталась в селе учительствовать.
За мной приехала младшая дочь Ксения и увезла на Бухтармез, это река сплавная, на Южном Алтае. Красота замечательная. Но я так создана, что покоя никогда не знаю. Красота не отвлекала меня от тоски по остальным детям… Я переезжала от одного к другому, живя у кого год, у кого и больше.
Ольга Александровна Пономарёва с дочерью Женей
Аверины Галя Александровна и Пётр Николаевич с дочерью Женей, 1924 г.
Сухановы Борис Александрович и Вера Фёдоровна с дочерью Ирочкой, 1935 г.
Тут я поняла, что я совершенно не подхожу двадцатому веку. Дети мои для меня были слишком молоды. Пришлось себя перевоспитывать. Это было очень трудно на шестом десятке, хотя я и приноравливалась к окружающей обстановке. Вечно на душе какая-то тоска, и чем я больше старела, тем было труднее подчинять себя окружающей обстановке. Я чувствовала себя одинокой и без почвы под ногами. Так дожила до глубокой старости. Мне уже 76 лет… Я потеряла зрение, и это окончательно меня убило. Раньше была очень деятельная, никогда не сидела без дела, а теперь не могу работать. Читаю с трудом. Меня охватывает ужас при мысли, что я окончательно ослепну. Мысль о самоубийстве неотвязно вертится в голове, но я верующая и не могу на это решиться. Да и что будет с теми, у кого в доме это произойдёт… Я даже и представить не могу, как они это пережили бы. Нет, видно придётся терпеть. Уж недолог мой век, как-нибудь скоротаю. Всего больше меня огорчает, что дети забывают о моей слепоте и обращаются ко мне, как к здоровой, а я исполнить не могу… Мне так тяжело. Как себя помню, всегда старалась всем услужить, помочь, никогда не отказывалась ни от какого дела, которое мне по силам. Заступаясь за обиженных, я страдала вместе с ними. Мне прозвище в семье было - Маримьяна старица, обо всех печальница. И вот я дожила до такого возраста, когда мне самой нужна посторонняя помощь… Злому врагу не желаю пережить того, что переживаю я… Одно мне утешение – дети, которые меня не бросают.
Лариса Ивановна Вильгельмова (Бунина)
Примечание редактора:
Автор воспоминаний – Лариса Ивановна Вильгельмова, урожденная Бунина.
Обработанный текст и фотографии были любезно предоставлены для сборника ее внучками – двоюродными сестрами Татьяной Николаевной Кузнецовой (Челябинск) и Галиной Владимировной Кравченко (Мытищи Московской обрасти), троюродными трижды правнучками писателя С.Т.Аксакова.
Для более полной картины приведем их родословную. Сестра Тимофея Степановича Аксакова Аксинья вышла замуж за Нагаткина Бориса Ананьевича; их дочь Нагаткина Вера Борисовна (двоюродная сестра писателя Аксакова) – за Куроедова Ивана Петровича; их дочь Куроедова Екатерина Ивановна соединила свою судьбу с Буниным Михаилом Ивановичем; их сын Бунин Иван Михайлович взял в жены Потапову Софью Михайловну (ее фотография приведена в тексте), у них родилось 22 ребенка, известны имена 14. Одна из их дочерей Бунина Лариса Ивановна (автор воспоминаний) вышла замуж за Вильгельмова Александра Иосифовича (в тексте он назван Антоновым). У них было четверо детей. Одна из дочерей Вильгельмова Галина Александровна вышла замуж за Аверина Петра Николаевича; их дочь Аверина Евгения Петровна – за Кузнецова Николая Николаевича; их дочь Татьяна Николаевна Кузнецова в настоящее время проживает в Челябинске. Именно она в конце 1990-х годов установила теплые дружеские связи с сотрудниками Дома-музея С.Т.Аксакова, передала в дар фотографии и мелкие вещи из семейного архива, несколько раз приезжала с супругом в Уфу, была почетным гостем Аксаковского праздника. Другая дочь Вильгельмова – Ксения Александровна вышла замуж за Бояршинова Александра Гавриловича; одна из дочерей Бояршина Татьяна Александровна вышла замуж за Белика Владимира Филипповича; их дочь Белик Галина Владимировна (в замужестве Кравченко) проживает в Подмосковье, активно занимается родословной и является обладательницей воспоминаний своей бабушки Ларисы Ивановны Вильгельмовой, урожденной Буниной.