Неопубликованное письмо К. Аксакова из Швейцарии (27 июля — 2 августа 1838 г.) как итог его пребывания в чужих краях

Путешествие 21-летнего Константина Аксакова по Германии и Швейцарии в июне-октябре 1838 г., как известно, оставило свой след в русской литературе не только в виде стихотворений и набросков исследований по грамматике, написанных тогда, но и, прежде всего, в виде не менее чем пяти десятков писем к родным и друзьям, в которых подробнейшим образом описывались впечатления от поездки. Помимо своего литературного значения, а эти письма представляют собой замечательный по искренности и эмоциональному накалу эпистолярный дневник молодого поэта-романтика, влюбленного в Германию Шиллера и Гёте, — они важны еще в одном отношении. Исповедально-дневниковый жанр этих писем позволяет проследить, как в сознании их автора мало-помалу кристаллизуются те мировоззренческие интуиции, которые уже вскоре превратят его не просто в одного из идеологов славянофильства, а в «передового бойца» этого течения русской мысли. Людей разных национальностей и конфессий, с которыми легко находил общий язык и сближался образованный и приветливый юноша, он воспринимал не только как интересных собеседников, но и как представителей культурно-исторических типов, которые сопоставлял с родным, русско-православным типом. В конце настоящего письма он уже решительно заключал: «…еще при отъезде я живее почувствовал, что я русской, теперь я вполне это чувствую и люблю мое отечество, мою Россию сознательно, разумно (vernünftig)…» Путешествие по чужим краям, собственно, и венчает этот процесс возмужания, становления гражданина и патриота.

Письма К. Аксакова из-за границы были напечатаны дважды большими, правда не исчерпывающими, комплектами: 37 писем Г.М. Князевым в 1898 г. (1) и 31 письмо А.А. Александровым в 1915—1917 гг. (2). К сожалению, оба раза источником текста становились не автографы К. Аксакова, а две переплетенные тетради (3), куда письма были не всегда корректно скопированы сестрами Константина и его отцом, С.Т. Аксаковым (последнему также принадлежат ремарки на полях, приводимые публикаторами, о том, например, что такое-то место «не удалось разобрать»). Большинство писем написано родителям и братьям с сестрами. Некоторая часть адресована дяде сенатору Григорию Ивановичу Карташевскому и его жене Надежде Тимофеевне, но тайно обращена к их дочери Марии: двоюродных брата и сестру, как известно, более двух лет объединяло большое чувство, которое, однако, не имело будущего из-за непримиримой позиции родителей девушки. Одной из основных причин поездки Константина, его первой и единственной такой долгой разлуки с родными, и была попытка развеять тяжелое уныние, унять сердечную боль и окончательно уяснить, остановившись на пути у петербургских своих родственников, перспективы на счастье с Марией. Так вот, и Князев и Александров не помещали писем к разным адресатам со сходной информацией, и в тех случаях, когда Князев публиковал письмо к родителям, Александров — похожее по содержанию письмо, но адресованное дяде и тете, и наоборот. Многие письма идентичны, однако в них нередки разночтения. Князев не печатал писем «интимного содержания» и опускал такого рода фрагменты в остальных письмах, поскольку в 1898 г. М.Г. Карташевская еще здравствовала (скончалась в 1906 г.).

Очевидно, что давно уже назрела необходимость современного издания и этих писем, и всего эпистолярного наследия поэта, и именно по автографам, что становится особенно актуальным в преддверии юбилея — в 2017 г. будет отмечаться 200-летие со дня рождения К. Аксакова.

Публикуемое впервые по автографу его письмо к Г.И. и Н.Т. Карташевским (4, 3—4 об.), пожалуй, наиболее пространное. Написанное чрезвычайно мелким, с трудом понимаемым почерком с двух сторон на двух больших листах писчей бумаги, оно было известно, во всяком случае, Г. М. Князеву, приведшему из него небольшую цитату в одном из примечаний (см.: 1, № 9, 249—250) и отметившему: «В письме к Карташевским, писанном из Швейцарии и опущенном в печати, так как оно представляет, в сущности, повторение уже сказанного раньше в письмах автора к родителям…» (1, № 9, 249). Характерно, что упомянутая выдержка содержит нелицеприятные оценки французского национального характера. Разного рода обобщениями и итоговыми выводами отличается все это письмо.

Оно содержит краткий очерк почти всего путешествия и сжато повествует о тех событиях, что изложены в без малого двух десятках писем к родителям. И хотя, описывая встречавшихся людей и события своей жизни на чужбине, Константин то и дело увлекался, невольно насыщая письмо художественными элементами, хотя старался выдержать беззаботный тон, все оно проникнуто подспудным страхом. Ему тяжела разлука с родителями и столь же невыносима и мучительна невозможность соединиться с любимой. Именно «милым Дядиньке и Тетеньке», от которых и зависело все счастье его жизни, он по секрету сообщил, что не в силах прожить за границей не только пяти лет, как первоначально планировалось, но и одного года. И попросил разрешения, вернувшись в Россию в октябре, присутствовать на 20-летии Марии (1 ноября 1838 г.).

10 октября Г.И. Карташевский написал Константину жесткое письмо, не оставлявшее никаких надежд. В конце его Константину давалось понять, что он нежеланный гость в доме петербургских родных: «Для чего поддерживать несбыточное, и к чему послужили бы новые свидания. Ваш Отесинька удивлялся, что мы и в июне согласились на это. Итак, любезный Константин Сергеевич, примите с твердостью мой благонамеренный совет, не разрушать ни вашего, ни нашего спокойствия: свидания в настоящее время я ни по чему желать не имею причины. Если же и за сим вы захотели бы нас видеть; то приезжайте. Но в таком случае прошу вас освободить меня от объяснений по известному предмету ваших писем — и не увлекаться желанием настаивать на своем против человека, который не по одному безумному упорству не соглашается с вами, но по тому, что он должен исполнить священ<н>ую для него обязанность иметь попечение о благе и спокойствии своего семейства» (5, 5). Константин получил это письмо из рук двоюродного брата Григория, сочувствовавшего ему, когда 17 октября прибыл на пароходе из Гамбурга. Спустя два дня он был уже в Москве.

Закончился большой этап в жизни молодого идеалиста, связанный с неудачной попыткой устроить личное счастье. Начинался период общественного служения, в идейной подоплеке которого заграничные впечатления 1838 г. сыграли не последнюю роль…

Слова, подчеркнутые в автографе одной чертой, выделены курсивом, двумя чертами — полужирным шрифтом. Отсылки к комментариям даны арабскими цифрами в квадратных скобках. Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ № 14-04-00376а («Константин Аксаков и его наследие: подготовка комментированного издания сочинений и писем»).

Литература:

1. КнязевГ.М. Письма К.Аксакова из-за границы // Cosmopolis. 1898. № 1—12.
2. Поездка в чужие краи К. С. Аксакова: (Письма к родным) / Сообщ. А.А. Александров // Богословский вестник. 1915. № 9; 1916. № 3/4, 5, 9; 1917. № 4/5.
3. Аксаков К.С. Письма к родным из-за границы // РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 12. № 38, 39.
4. Аксаков К.С. Письма к Г.И. и Н.Т. Карташевским // РО ИРЛИ. Сигн. 10608. 19 л.
5. Карташевский Г.И. Письма к К.С. Аксакову // РО ИРЛИ. Сигн. 10733. 5 л.

К.С. Аксаков. Письмо к Г.И. и Н.Т. Карташевским

Люцерн 27 июля

Вот уже я где, милый Дядинька и милая Тетенька. Вы вероятно удивитесь, получа это письмо из Швейцарии. Да, я в Швейцарии наконец; исполнилось мое желание; вот уже другой день, как я ищу себе домика, недалеко от Vierwald Städtersee [1], которое так богато историческими воспоминаниями; но, признаюсь, не нахожу того, чего бы мне хотелось. Беда — сделать наперед план; редко бывает осуществлен он… Однако же здесь, в гостинице Орла [2], я уже вынул свои бумаги и некоторые книги и принялся заниматься. Теперь, милый Дядинька и милая Тетенька, хочется мне сделать вам очерк моего путешествия от самого Берлина до Люцерна — только очерк, потому что все подробности уже описаны и посланы в Москву к милым моим Отесиньке и Маменьке. Мне бывает иногда так грустно, так грустно, что сейчас бы воротился. Нет, слишком крепки узы, связывающие меня с семейством, с Россиею: слишком мало расставался я с милыми моими Отесинькой и Маменькой, чтобы вдруг провести теперь целый год за границей, а я думал: пять. Нет, нет! Перед путешествием только почувствовал я, что мне должно заниматься филологией и этого занятия я уже не оставлю; возвратясь в Россию, я употреблю все средства, чтобы усовершенствоваться на этом пути; остальное время в Германии позаймусь, как только могу; быть может, ворочусь с первой частью грамматики; не знаю, удастся ли научиться латинскому и греческому языку; если нет, то так как я их мало знаю (особливо последний), — в Москве хочу я ими заниматься с пользою. — Не знаю, может быть, вы, милый Дядинька, упрекаете меня несколько в слабости характера, но я не хочу быть столько твердым, чтобы делать такое насилие своему сердцу, и не только своему: я чувствую, понимаю, как заметно мое отсутствие в семействе. И потому, милый Дядинька, и вы, милая Тетенька, взвесивши все это, конечно, согласитесь со мною. Знаю, скольким покажется даже смешным мой ранний возврат, но что мне до того за дело; я даже извиняю всех посторонних, которые будут смеяться надо мною (в числе их, вероятно, будет Н.И. Н<адеждин> [3]): они не знают внутренней моей жизни, не знают моих семейных отношений, не знают, что значит для меня мое семейство; какую грусть испытываю я и какую оно, разумеется; — сердце требует возврата; его, я вижу, желают милые родители мои. — Я возвращусь, да, возвращусь в октябре с последним пароходом, несмотря на то, что, как говорят, плавание несколько опасно. Впрочем, я не пишу об этом наверное ни Отесиньке, ни Маменьке: я знаю, они будут беспокоиться, и потому, милые Дядинька и Тетенька, я вас прошу подержать это пока в секрете, но я все ничего не говорю вам о моем путешествии. — Итак, из Берлина отправился я в Дрезден; мы проехали несколько старинных городов. Я видел строения старинной Готической архитектуры, которая мне так нравится. Прекрасная погода; прекрасные дороги, усаженные деревьями, довольно скорая езда — все это сделало для меня этот переезд приятным. Подъезжая к Дрездену, мы спустились с горы, и передо мною открылся чудесный вид: кругом горы, передо мной прекрасная долина, и в той долине лежит Дрезден. Самый город мне очень понравился. Brüll'she terrasse, Neustadt's brücke [4], архитектура церквей — все прекрасно. В тот же день пошел я в католическую церковь [5] и слышал там орган. Король [6] был в церкви, и я его хорошо видел: нигде не встречал я такого множества разных мундиров, как в Саксонии; они хотят как бы вознаградить этим недостаток в войске; народ добрый, приветливый. Я отправился в картинную галерею, в так называемую das Grüne Gewölbe [7], потом в Rüst Kammer [8], где видел множество рыцарских вооружений и смотрел на них с таким удовольствием, которое доказывало, что, кроме исторического интереса, старинная страсть к латам и шлемам не погасла во мне [9]. Не описываю вам подробно, милый Дядинька, все это вы услышите, Бог даст, еще про меня. Как хорош Дрезденский сад (Großer Garten [10]), откуда видны горы Саксонской Швейцарии. Тут в первый раз я живо почувствовал, что я в Германии, которую полюбил еще более с тех пор, как был в ней. Побывши два дня в Дрездене, стал я собираться походить пешком по Саксонской Швейцарии.

Рыбачья хижина на берегу озера, близ Люцерна

В моем письме был перерыв, милый Дядинька и милая Тетенька, теперь уже 14, мню, августа по нов<ому> ст<илю> и 2 по нашему. — В это время, не нашедши по себе загородного домика, я решился нанять комнатку чистенькую и опрятную в хижине у рыбаков, на берегу озера. Пишу вам о том, милый Дядинька, что на душе моей теперь. Признаюсь, мне бывает так грустно, что я не знаю, что и делать. Я довольно пишу и читаю; но во-первых: если много, то это не годится для глаз моих; во-вторых, это не защищает меня от печали, которая нападает на меня особенно по вечерам, а вечера теперь становятся длинны. Нет, нет, я ошибся; здесь едва ли смогу я заниматься один, как предполагал я. Лучше искать уединения в своем отечестве, а лучше еще сделать усилие, чтобы заниматься и не в уединении, нежели как теперь, делать насилие своему сердцу, чтобы оставаться здесь. Ах, Боже мой, к тому же я не получаю вовсе писем. — Теперь вечер; спать я не хочу, и стараюсь не давать власти тоске, которая готова овладеть мной. Нет, для меня скорее нужно рассеяние; хорошо, если б был со мной или веселый француз, который мог бы болтать вздор, или немец, с которым бы я мог поговорить от души. Я переписал свою статью, сделал некоторые изменения, прибавил кой-что. Мысли новые входят мне в голову, — все это хорошо, но часто, часто бывает мне грустно, и много заниматься, столько, сколько было бы можно, я не могу. Однако же постараюсь как-нибудь так устроиться, чтобы можно было позаняться остальное время, которое пробуду в чужих краях. — Милый Дядинька и милая Тетенька! неужто вы назовете это слабостью? Путешествие мое имело особенную цель, которую я объяснил вам; было собственно для меня, для внутренней жизни моей, важно; я говорил вам об этом, милый Дядинька, — и мне кажется, эта цель, хотя, может быть, не совсем, достигнута. О Боже мой, дай мне возвратиться и найти всех здоровыми и спокойными! —

Я продолжаю свой рассказ с того места, на котором остановился.

Вот в одно прекрасное утро надел я купленную мною блузу, подпоясался своим дорожным поясом, перекинул суму через плечо и с путеводною книжкою в кармане, вышел один в поле, один, совершенно один, — и мне было так весело, так бодро шел я вперед, раскланиваясь со встречными по немецкому обычаю: если в Германии встречаются на дороге, то всегда так приветливо говорят: Guten Morgen, Guten Abend. При самом начале сбился я немного с пути; но это ничего: это только разнообразит дорогу; жар был ужасный; я отдыхал и, дошедши до Пильница [11], который звучит, как и все названия вокруг, по-славянски [12], вошел я в одну крестьянскую избу, спросил сыру, молока, воды, поел всего этого довольно сытно и отправился далее. Дошедши до Гинтер-ессена [13], в первый раз увидел я высокие, отвесные утесы и между ними быструю реку, Везениц. Это был уже вечер; я присел на камне и, отдохнув немного, искупался. Какая прекрасная долина между этими рядами утесов, но чем далее, тем уже становилась она, тем шумнее бежал Везениц, сжимаемый скалами. На нем беспрестанно попадались мне мельницы, когда я остановился у одной, чтоб расспросить мельника о дороге, и пока тот, указав мне ее, уверял меня с значительною улыбкою, что я сын Русского Графа, — между утесами, с той стороны, откуда я пришел, появились два путешественника, в соломенных шляпах с ранцами за спиной: они подошли ко мне, поклонились и, узнав, что я иду по той же дороге, предложили идти вместе. Я согласился, мы прибавили шагу, взобрались по тропинке на утес и пошли вдоль ущелия, по дорожке мимо поля. Мои новые знакомые были славные люди: это были поляки, но совсем забывшие свой язык и свое отечество; они гордились тем, что принадлежат Пруссии; с удовольствием говорили о ее славе и просвещении, и для шутки и для смеха употребляли немногие польские слова, им знакомые. Так будет и со всеми поляками: они войдут в состав того государства, к которому принадлежат, и забудут думать об отдельном существовании Польши, и прекрасно. Тогда они будут иметь какое-нибудь положительное значение. Итак, мои братья Коблики (их имя) были настоящие немцы, и мне приятно было их товарищество; посмотрев на водопад, который образует Везениц, мы перешли через мост, взобрались на другую сторону утесов и опять вышли в поле. Уже вечерело; толпы поселян, доканчивавших, доканчивавших, докончивших <так!> работы свои, попадались нам навстречу, с своим обыкновенным приветом: Guten Abend! на который мы отвечали тем же. Стало поздно; мы взяли проводника, молодого мальчика, до Бастеи [14], где расположились ночевать. Пройдя немного, спустились мы с высокой горы в ущелие по узкой, крутой тропинке, и пошли по дну его, между двумя рядами почти голых утесов, которые иногда сходились так близко, что должно было проходить по одиночке. Это место называется Ottowalder Grund [15]. Представьте себе: это было уже ночью; утесы, принимая беспрестанно разные образы, возвышались над нами; вдоль по ущелью бежал ручей, который журчал то тихо, как будто шептал что-то, — то громко, как будто возвышал голос, — то падал отдельными каплями, и падание этих <капель> как-то странно, чудно раздавалось в этом уединенном ущелии. Этот ручей одушевлял это дикое место. Было что-то необыкновенное идти ночью между отвесных утесов, сдвинувшихся так близко, и среди совершенной тишины: только разнообразное журчание ручья слышалось в том уединении. Наконец мы пришли к тому месту, где когда-то отколок, скатившись с высоты и остановившись, в узком ущелии образовал ворота, в которые прошли мы [16]. «Вот это пять братьев, — говорил наш <проводник>, называя почти каждый утес, — это Чортова кухня, это Зала». Вдруг мелькнул огонек: это была гостиница, построенная в ущелии, но мы не остановились там и пошли далее. На дороге видели мы сосну, которой корень весь наружу спускался вниз по утесу, чтобы найти себе пищу. Наконец утесы стали шире раздвигаться, терять свой дикий, грозный вид и мы выбрались на хорошую дорогу, которая повела нас все вверх, и мы пришли наконец в Bastei: так называется гостиница и несколько домиков, выстроенных на высокой утесистой горе. Я устал ужасно; сума моя, которую я наложил довольно тяжело, совсем оттянула мне плечо; зато приятно было броситься на постель и наконец свободно протянуться после долгой и трудной ходьбы. На другой день поутру взглянул я в окошко и увидал целые громады остроконечных утесов; одевшись, я пошел посмотреть поближе и через несколько шагов очутился на краю узкого утеса, обнесенного железною решеткою. Отсюда открывался чудесный вид: вновь — целое пространство, наполненное отдельными высокими скалами; вправо — несколько утесов (Röniastein, Lilinnstain и пр.), отдаленных друг от друга; ниже — скат горы, покрытый деревьями и зеленью; потом — луга, нивы и жилье, и наконец Эльба, которая тут еще только небольшая прекрасная река; ландшафт простирается далеко вдоль по Эльбе. Бог даст, возвратясь, покажу вам, милые Дядинька и Тетенька, виды Саксонской Швейцарии, которые купил я. Мои товарищи тоже скоро встали, и вместе осмотрели мы окружные утесы, всходя по узким тропинкам и иногда стоя не на совсем безопасном месте. Потом, взяв проводника, отправились мы далее, видели много утесов; подробный рассказ до свидания (Бог даст, все будем живы и здоровы) и пришли на Гонштейн [17]; тут два превысоких утеса соединяются узким небольшим мостиком; вид прекрасный, конечно, но очень высоко. «Мы спустимся в расселину, — сказал нам проводник, — это ближайшая дорога». — «Как? — спросил я, — с этой высоты?» Мои товарищи тоже изъявили сомнение, но мы постыдились побояться и пошли за проводником; сначала дорога была довольно порядочна, но потом в расселине утверждена была совершенно отвесная лестница и наконец вколочены палочки, по которым должно было спускаться; потом пришли опять крутые ступеньки. Мы спускались довольно долго и наконец выбрались из расселины и вышли на покатый луг; в долине бежал ручей; место преприятное. В этот же день, вечером пришли мы в Шандау [18], хорошенькой городок на Эльбе; там переночевали мы и поутру рано — снова в путь. Лучшее место, которое полюбил я в Саксонской Швейцарии: это Кушталь [19], свод, образованный утесом на горе, откуда прекрасный вид. Обыкновенно при всяком таком месте есть музыка: арфа, флейта, скрипка. Немка здесь играла на арфе и пела; мне так понравилась та песня, так хорошо раздавалась она здесь, среди этих гор. Мы пошли оттуда, а песня все еще раздавалась нам вслед; я спою вам ее (т.е. голос, — слов я не знаю), когда приеду. — Недалеко от конца нашего путешествия у Пребиш-тора [20] встретил я молодого немца, который, подойдя, стал со мной говорить о России, и довольно основательно, как человек, знающий дело. — Мы познакомились скоро; разговор коснулся литературы, философских мнений, и у нас поднялся сильный спор, потому что он находится несколько под влиянием Гейне, в котором проглядывает его жидовское происхождение. — Во многом, впрочем, мы сошлись и во многом он согласился со мною, как кажется… Славный, одушевленный малый этот немец. Его чрезвычайно интересует Россия (как и вообще всех); он понимает, как кажется, ее великое, исполинское значение. Я объяснял ему русской язык, который удивил его своею логикою, своим глубоким смыслом, хотя я не мог еще ему сказать многого. Бриль фамилия немца, он типографщик; путешествует пешком, потому что человек небогатый, но образованный и любящий истину. Из Гернис-кретчена [21], последнее место Саксонской Швейцарии, отправились мы в Течен [22]; то уже Австрия (Богемия). Едва переехали мы Эльбу, как встретили статую святого, и мальчики, попавшиеся мне, приветствовали меня словами: «Gelobt sei Jesus Christus!» [23]. Тут вымочил нас дождь. Мы дошли пешком до Течена, а оттуда взяли почтовую коляску до Теплица [24]. Дождь не унимался; я уговаривал однако своих товарищей ехать, несмотря на дождь, дальше, но они непременно хотели отдохнуть и обсушиться: и потому мы ночевали в Арбесау [25], где поставлены два монумента в честь Кульмского дела. Монумент Австрийской и Прусской [26]. Прусской очень прост и красив [27]. Монумент Русской дальше; он великолепнее всех, но там нет нашего орла, потому что монумент воздвигнут тремя державами [28]. — Оттуда приехали мы в Теплиц, живой, кипящий народом городок. Наш Государь и король Прусской были там [29]; я видел их в саду; наш Государь под именем генерала Романова. Посмотрев сад и место, где ходят лечащиеся в Теплице, поехал я на другой день назад в Дрезден, где оставались все остальные мои вещи и мой паспорт. Но письмо мое становится длинно, и я вижу, что, если я стану все так описывать, милый Дядинька, то придется исписать много, много бумаги. Итак, еще несколько строк; сперва о Рудольштадте, куда я поехал из Веймара. Рудольштадт? — о, это не шутка: это одна из столиц Шварцбург-Рудольштадтского Княжества. — Но не этим был он для меня привлекателен: там жил Шиллер, там и теперь в Нолонштедте с версту от Рудольштадта находится дом его [30]; там также есть гора, на которую часто всходил он и которая называется потому Schillers Höhe [31]. На дороге из Кёнигсберга в Берлин познакомился я с одним немцем Ринком [32], жителем Рудольштадта, он просил меня, если я туда приеду, навестить его; я так и сделал; Ринк дружески встретил меня, познакомил с своим приятелем [33], и мы вместе пошли на Шиллерову гору. Местоположение Рудольштадта прелестное; он лежит под горою; на которой стоит замок [34], вокруг прекрасные долины, окруженные горами, не снеговыми, это правда, но зато покрытыми свежею зеленью. Все располагало меня к мирному, отрадному состоянию духа: прекрасный день, прекрасная природа, воспоминание о Шиллере; душа открывалась, и обыкновенно все, все, что занимает ее, теснилось в общем отрадном чувстве. Вот пришли мы на гору, взошли по тропинке, чудный вид открылся перед нами; еще несколько шагов, и в тени деревьев увидали мы бронзовый бюст Шиллера [35]; под бюстом на каменном пьедестале вырезаны золотыми буквами его стихи; я прочел их: они выказали такое, что было у меня на душе. Какие стихи? вот они:

Bin ich wirklich allein? In deinen Armen, an deinem

Herzen wieder, Natur?

Reiner nehm ich mein Leben von deinem reinen Altare,

Nehme den fröhlichen Mut hoffender Jugend zurück [36] и проч.

Прочтите эти стихи, милый Дядинька; ими оканчивается стихотворение «Spaziergang»; прочтите все это чудное стихотворение; я уверен, оно вам чрезвычайно понравится. Я перевел эти стихи, но перевод гораздо слабее [37]. При свидании, Бог даст, прочту вам его. — Здесь, в Рудольштадте, познакомился я со многими немецкими семействами; славный городок, добрые люди! Я вошел в домашний быт немцев: так просто, так естественно, такое отсутствие претензий и фраз; мне Германия нравится, очень нравится; я чувствую себя в ней хорошо и свободно и люблю ее еще более, нежели прежде, разумеется, понимая ее смешную мелочную сторону, которая так потешает русского человека, вследствие которой и черт в Малороссии называется немцем. Некогда описывать подробнее, милый Дядинька, мое пребывание в Рудольштадте; и при свидании вы узнаете подробнее, Бог даст. — Я воротился в Веймар, проехал Эрфурт, Готу, Айзенах, Франкфурт, Визбаден и в Майнце сел на пароход; тут увидал я Рейн, с которым соединяются столько разновременных, разнообразных воспоминаний. Как хорошо было плыть между берегов ее; я видел вечер, закат солнца на Рейне и наконец ночь; как хорошо было ночью плыть на пароходе; тепло, тихо; по небу ходили небольшие облака; луна то пряталась, то выглядывала из-за них; и тогда по волнам Рейна протягивался светлый, золотистый столб, который видал я много раз и в России, а потому воспоминание пробуждалось во мне. Знаете ли стихи Жуковск<ого>:

Небо в Реине дрожало,

И луна из темных туч

На ладью сквозь парус алый

Проливала томный луч [38].

Я припоминал уж тогда; с другой стороны, наш пароход казался чем-то фантастическим. Некоторые пассажиры ушли спать в каюту; немногие, в том числе и я, остались на палубе. Все было покрыто темною ночью; кормчий наш, который стоял на возвышении и казался такою черною человеческою фигурою, походил на духа, который управлял этим очарованным кораблем; дым, который выходил из трубы, и искры, вылетавшие иногда оттуда, быстрое плавание — все это вместе имело что-то особенное, фантастическое. — Сколько наций было на этом корабле: русской, немец, швейцар<е>ц, француз, англичанин, шотландец, голландец, и вероятно, и другие. Я приехал в Страсбург, вступил на французской берег, и первое, что видел я, была несносная французская таможня; которая перетрясла мой чемодан и суму и привела в беспорядок все мои книги, которые я уложил с таким старанием; чиновники во Франции довольно грубы. В продолжение моего пути даже еще до Страсбурга имел я товарищами французов; вы знаете, что я иногда не любил их и что это не было просто предубеждение, нет, я основал знания на определении их характера; т. е. характера целой их нации; теперь я о них думаю еще гораздо хуже, нежели прежде, признаюсь, чувствительна была для меня разница; когда, уже несколько привыкши к немцам, вдруг заговорил я с французом, вдруг вместо простых, естественных и иногда ошибочных, но всегда понятных суждений, услыхал я фразы, пустые фразы, без всякого смысла, всегда сказанные с претензиею; слова, нисколько не определенные: или пустой крик, или эгоистический, рассуждения или пресмешные умствования и заключения — об этом также подробнее при свидании, милый Дядинька. Нет: русской народ, слава Богу, одарен разумом, которого нет у французов; в русском языке заключается глубокий смысл, тогда как французский совершенно завершенный, скользящий только по мысли. — С французом говорить ужасно трудно, это очень понятно: потому что у него ничего не определено и сам он не знает, что кричит. Из Страсбурга по французскому берегу поехал я в Базель, оттуда в Люцерн. В Швейцарии, где чудесная природа и наконец горы, высокие снеговые горы явились передо мною, мне было очень досадно на швейцарский выговор [39], который я сначала не понимал вовсе. «Gur, Hus, sent Se Kse» [40]. Прошу покорно понять, когда они говорят скоро. В Люцерне был я дней 9—10; оттуда поехал, через Фрейбург, Берн, Лозан˂н˃у, в Женеву. В Женеве мне стало так грустно, так тяжело, что я не имел охоты ничего там осматривать. Походил по городу, по мосту гулянья, видал монумент Руссо, некоторые строения, и больше ничего. Мне привелось еще быть вместе с французами; один парижанин, когда я сказал, что католическая религия образовалась под влиянием древнего Рима и древней Греции (которая, хотя потеряв свое живое значение, заключалась, напр<имер>, в Риме перед Р.Х.), — спросил меня пресурьезно: «La Grèce, adore-t-elle Jesus Christ?» [41]. Каково! Я встретил немца, который показался мне сначала хорошим, умным человеком, но принял он меня на беду за ученого; видно, почел себя в обязанности выказать себя передо мною, и пустился декламировать свои фразы, со всеми интонациями актера. Итак, видно, все французы без исключения лишены этой глубины мысли, этой простоты, этой истинной внутренней жизни, которая дышит в Германии, которая нам понятна и которая есть у нас, русских. Это согласно с моими понятиями о языке, который высказывает значение народа. — Из Женевы поехал я на пароходе в Velleneuve [42], оттуда в Мартиньи [43], из Мартиньи пешком в Шамуни [44]. Погода была неблагоприятна; никогда еще не испытал я такого ужасного дождя в продолжение двух дней моего путешествия, никогда еще не был я так вымочен до костей. — На возвратном пути мне пришлось сидеть с иезуитом, тоже французом, который начал со мною религиозный разговор; я не хотел с ним пускаться в пространный спор и потому без боя уступал ему положения. Какие софизмы говорил он, какая злоба дышала в словах его против Лютера и лютеран, и это Христианин, закон которого любовь, всеобщая любовь. Мой иезуит, видя, что я не спорю, вознадеялся обратить меня в свою веру; стал льстить мне, предложил переписываться, но несколькими словами я разрушил его надежду. Это было на возвратном пути в Люцерн. В Люцерне меня ожидала радость: я получил наконец письмо от своих; как рад я был, вы можете себе представить. Из Люцерна поехал я в Цюрих, и там скоро получил второе письмо от дражайших родителей, от Веры и приписку от братьев. В деревне Тальвейль [45], два часа ходьбы от Цюриха есть пастор Шпрингли, с которым я познакомился на пароходе и который дал мне свой адрес; теперь я навестил его; как весело мне было его увидеть, какой прекрасный, простой человек, душа его высказывается у него на лице и в глазах. Я видел маленьких детей, его жену, его мирный дом [46]. Я стал было рассказывать ему про мой разговор с езуитом; думая, что, может быть, он станет доказывать противное, но он улыбнулся, сказал несколько слов и обратил разговор на другое; да, это был уже немец, уже лютеранин, и другой был смысл его речей. Он рассказывал мне про детские праздники, которые имеют довольно важное значение в Швейцарии; я расспрашивал его про училища, вообще про Цюрих; и наконец он повел меня в Singverein [47]. Каждую неделю швейцарцы из Талвейля, собираются вместе и поют народные песни. Там все учатся петь, и такие собрания бывают в каждой деревне. «Завтра у нас Jugendfest [48], — сказал мне Шпрингли, — и дети из двух школ, где учат работать, соберутся вместе и пойдут играть на свободе, часа за полтора ходьбы от Тальвейля. Мы пойдем с вами туда же». — Я был очень рад и с удовольствием буду вспоминать об этом детском празднике, где дети были так веселы, так свободно бегали, играли, стучали, пели; я сам играл с ними; когда дети сели за вечерний стол, после которого должно было возвращаться домой, пастор Шпр<ингли> сказал им, что они должны прокричать: Lebehoch [49] гостям, двум дамам, «и, — прибавил он, — возле меня стоит русской, из Москвы, город, про который вы уже слышали; он с удовольствием видел ваши игры. Итак, es lebe hoch! [50] Es lebe hoch», — закричали все дети, поднявши ручки (это были девочки (числом до) от 6 до 14 лет). Дети пошли домой покорно; пели песни хором, шумели и кричали; я говорил с некоторыми; слышали ли вы про Москву, — спросил я маленькую девочку. «Ja, türli (<na>türliсh) [51], — отвечала она, — мы знаем об ней из истории». Наконец все мы пришли в Тальвейль и дети, уже познакомившись со мною, протягивали мне руки на прощанье. Конечно, мне приятен был этот вечер. Итак, вы видите, милый Дядинька, что во многих местах я сблизился, ознакомился с внутреннею жизнью, с бытом жителей земель, через которые я проезжал. Германия мне решительно нравится, Франция такое невыгодное сделала на меня впечатление, что я отложил свою поездку в Париж. Россиею здесь довольно интересуются; многие не любят ее, но вообще все боятся в ней видеть второй Рим. Что касается до меня, то еще при отъезде я живее почувствовал, что я русской, теперь я вполне это чувствую и люблю мое отечество, мою Россию сознательно, разумно (vernünftig), если можно сказать. — Вот, милый Дядинька и Тетенька, вам длинное письмо с кратким описанием. — Я решился воротиться нынешнею осенью, с последним пароходом, может быть. С удовольствием думаю я о минуте, когда поеду наконец в Россию, когда, приехав в Петербург, возьму извощика и закричу: «На Московской Проспект!» по-русски. — Но, милый Дядинька, признаюсь, меня смущает мысль: не покажется ли вам возврат мой скорым, не уменьшит ли это удовольствие свидания. К тому же, я говорю вам откровенно, мне бы хотелось провести первое ноября [52] в Петербурге; приятно ли будет это вам; скажите, милый Дядинька и милая Тетенька, скажите прямо мне, я прошу вас; поверьте, что если б я и не был согласен с вами, я не обвиняю вас нисколько. Скажите мне откровенно, прошу вас; если вам будет неприятно, если бы вы не желали, чтобы первое ноября я был в Петербурге, я постараюсь так устроить свой приезд, чтобы не быть там это число. Может быть, вы боитесь огорчить меня, милый Дядинька и милая Тетенька, но я прошу вас, на этом, мои милые Дядинька и Тетенька, не принуждать себя и сказать мне, если это вам будет неприятно; в наших отношениях теперь должна быть настоящая откровенность. — Я жду вашего ответа и надеюсь получить его в Гамбурге.

Письмо дописано в Базеле, в который я опять приехал из Цюриха и из которого еду в Шафтгаузен [53].

Комментарии

1. Фирвальдштетское озеро (букв.: «озеро четырех лесных кантонов», устар. нем.; ныне: Vierwaldstättersee) расположено в центральной части Швейцарии. Название связано с тем, что в прошлом на его берегах находились четыре кантона: Ури, Швиц, Унтервальден (позднее разделен на кантоны Обвальден и Нидвальден) и Люцерн.
2. В письме к родителям от 11 августа (30 июля) из Берна Константин назвал эту гостиницу в Люцерне «гостиницей „Золотого Орла“» (Cosmopolis. 1898. № 7. С. 155).
3. Николай Иванович Надеждин (1804—1856) — критик, профессор словесных наук Московского университета, философ, журналист, этнограф. Надеждина и К. Аксакова объединяли теплые дружеские и литературные отношения. В одном из писем 1839 г. Надеждин признавался Аксакову: «...я люблю тебя, и хочу любить, и буду любить по-прежнему» (РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 9. № 54. Л. 1).
4. Терраса Брюля, Нойштадтский мост (нем.). Точнее: Brühlsche terrasse. Терраса Брюля — набережная Эльбы.
5. Имеется в виду Дрезденская Хофкирхе («придворная церковь») на набережной Эльбы, возведенная в 1739—1755 гг. в стиле барокко.
6. Дрезден был центром королевства Саксонии. Аксаков видел короля Фридриха Августа II (1797—1854; на престоле с 1836 г.).
7. 7. Зеленые своды (нем.). Музей драгоценностей в Дрездене, бывшая княжеская сокровищница Веттинов.
8. Оружейная палата (нем.). В 1831 г. музей стал государственным и получил официальное название «Королевский историческим музей».
9. И.С. Аксаков вспоминал: «Замечательно, что, увлекаясь чтением рыцарских романов, Константин Сергеевич и здесь выразил свою самостоятельность. Он учредил дружину из воинов… <…> Вооружение приготовлялось дома: покупались железные листы и кроились латы, просверливались гвоздями, шнуровались; кажется, делались и наножники (на голень); шлемы делались отчасти из картона, отчасти из железа…» (Иван Сергеевич Аксаков в его письмах: Эпистолярный дневник 1838—1886 гг.: В 3 т. М., 2003. Т. 1. С. 18).
10. Большой сад (нем.). Разбит в 1683 г. во «французском стиле».
11. В деревне Пильниц, на берегу Эльбы, располагалась загородная резиденция саксонских монархов из династии Веттинов (ныне в черте Дрездена).
12. К. Аксаков, видимо, намекает на прилагательное «пильный» (усердный, старательный), известный в чешском, словацком, польском и других славянских языках, а также в ряде русских диалектов.
13. В оригинале: Hinterjessen, в современной огласовке: Хинтерйессен.
14. Бастай (нем. Bastei— бастион; высота 305 м над уровнем моря) — формация из песчаных скал со смотровой площадкой в Саксонской Швейцарии на правом берегу реки Эльба между курортом Ратен и городом Велен. Скалы возвышаются над Эльбой на высоту 194 метра.
15. Точнее: Uttewalder Grund («Уттевальдская Долина») — узкое ущелье неподалеку от деревни Уттевальде по пути в Бастай.
16. Речь идет об Уттевальдских воротах. Там, по преданию, дьявол бросил кусок скалы вслед благочестивому человеку. Два ангела быстро сдвинули две скалы, между которыми и застрял огромный камень.
17. В оригинале: Hohnstain, в современной огласовке: Хонштайн. Город и старинная крепость расположены на высоте 140 м над долиной реки Поленц.
18. Точнее: Бад-Шандау (Bad Schandau) — городок в Саксонской Швейцарии.
19. Кушталь (нем. Kuhstall— коровник) — скальные ворота, расположенные на высоте 337 м. Высота ворот — 11 м, ширина — 17 м и глубина — 24 м. В XV в. здесь находилась крепость, а внизу, в ущелье, содержали скот.
20. В оригинале: Prebischtor — немецкое название Правчицких скальных ворот (чеш. Pravčická brána), самых больших в Эльбских Песчаниковых горах. Высота ворот — 16 м, ширина — 26,5 м и глубина — 3 м.
21. В оригинале: Herrnskretschen (Herrns-kretschen), ныне пограничный чешский город Грженско (Hřensko), входит в национальный парк «Чешская Швейцария».
22. В оригинале: Tetschen-Bodenbach; ныне город Дечин на севере Чехии.
23. «Слава Иисусу Христу!» (нем.) Традиционное католическое приветствие (по-латыни: Laudetur Jesus Christus).
24. Теплиц — немецкое название курортного города Теплице (в 90 км от Праги), ныне на северо-западе Чехии.

25 Арбесау — немецкое название чешского селения Варважова; ныне город в муниципалитете Тельнице.

1. Сражение под Кульмом — разгром 17—18 (29—30) августа 1813 г. русско-прусско-австрийскими войсками французского корпуса генерала Жозефа Доминика Вандама под селением Кульм в Богемии (ныне Хлумец в Чехии). Прусский памятник (10-метровый обелиск с надписью) был воздвигнут по проекту прусского архитектора Карла Фридриха Шинкеля (1781—1841), открыт 8 сентября 1817 г. С другой стороны улицы австрийский памятник (обелиск, увенчанный двуглавым орлом с лавровым венком) был создан по проекту пражского скульптора Вацлава (Вензеля) Прахнера (1784—1832); установлен в 1825 г.
2. В письме к родителям из Дрездена от 11 (23) июля К. Аксаков кратко описал оба монумента в Арбесау: «Первый памятник, нами виденный, был австрийский: довольно красивая, высокая колонна; второй, прусский, — проще и лучше всех…» (Cosmopolis. 1898. № 5. С. 182).
3. Памятник в честь подвигов российской гвардии в сражении под Кульмом был сооружен по решению австрийского императора Франца I. Закладка памятника произошла 17 сентября 1835 г. в присутствии русского императора Николая I, австрийского императора Фердинанда I и прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Проект разработал венский придворный архитектор Петер фон Нобиле (1774—1854), открытие состоялось 29 августа 1837 г. Памятник расположен вблизи последней позиции русской гвардии у села Пристен. Он представляет собой обелиск из чугуна, на срезанной вершине которого возвышается колонна, а на ней изображена во весь рост богиня победы Ника. На углах памятника помещены шлемы, а по сторонам надписи и имена павших воинов. В том же письме к родителям от 11 (23) июля К. Аксаков отмечал: «…увидали русский памятник, который, если сделан не с таким вкусом, как прусский, зато пышнее всех: он воздвигнут тремя державами в честь русского воинства, был австрийский: довольно красивая, высокая колонна; второй, прусский, — проще и лучше всех…» (Cosmopolis. 1898. № 5. С. 182).
4. Николай I принимал лечебные минеральные ванны в Теплице с 7 (19) июля по 29 июля (11 августа) 1838 г.
5. Родом из Рудольштадта была жена Фр. Шиллера Каролина фон Ленгефельд. Имеется в виду дом ее родителей, где гостил поэт. Ныне здесь музей, экспозиция которого охватывает тот период его жизни, когда он ухаживал за невестой.
6. Шиллерова гора (нем.).
7. В письме к родителям из Майнца-на-Рейне от начала августа фамилия этого немца другая — Ранке (см.: Cosmopolis. 1898. № 7. С. 84—89).
8. В письме к родителям от начала августа об этом немце говорится: «книгопродавец Рейсфанг, человек очень порядочный» (Cosmopolis. 1898. № 7. С. 84).
9. Имеется в виду замок Гейдексбург, возведенный в XVI в. в стиле эпохи Возрождения.
10. Шиллерова гора находилась в границах деревни Фолькштедт (Volkstedt). Монумент в честь поэта был поставлен попечением местного старосты, большого почитателя его творчества, в мае 1830 г.
11. Процитированы строки 185, 186 (не полностью), 189 и 190 из стихотворения Фр. Шиллера «Spaziergang» («Прогулка», 1795). В переводе Д.Г. Бродского: «Но неужели один я? — О нет, я с тобою, природа, / Ах, я на сердце твоем ˂…˃ Здесь, на твоем алтаре, очищаются все мои чувства, / И молодеет мой дух, полный веселых надежд».
12. К. Аксаков в письме к родителям от начала августа приводит 13 строк из этого стихотворения Шиллера в своем переводе. Приведем соответствующие строки: «Точно ль я снова один? в твоих объятьях, у груди природы твоей? / Чист твой алтарь, и с него я чище жизнь принимаю, / Вновь бодрый дух нахожу юности, полной надежд» (Cosmopolis. 1898. № 7. С. 85).
13. Неточная цитата из баллады В.А. Жуковского «Адельстан» (1813), являющейся вольным переводом баллады Р. Саути «Rudiger» («Радигер», 1796). В оригинале: «из дымных туч», «темный луч».
14. Выговор немецкоязычных кантонов Швейцарии (так называемый «швицердюч») довольно сильно отличается от классического немецкого языка, так что зачастую немцами речь швейцарцев воспринимается как чуждая.
15. Эта фраза, иллюстрирующая неудобопонятность швейцарского говора, написана малоразборчивой готической скорописью и прочитывается предположительно.
16. «Греция исповедует христианство?» (фр.)
17. Вильнёв — город-курорт на западе Швейцарии, во франкоязычном кантоне Во. Неподалеку от него находится Шильонский замок, который видел К. Аксаков.
18. Мартиньи (Martigny) — селение в кантоне Вале, расположенное на высоте 471 м на восточном краю долины Роны, у подножия Швейцарских Альп.
19. Шамуни (Шамони, в оригинале: Chamonix, с 1916 г.: Chamonix-Mont-Blanc) — альпийский город в исторической области Савойя, известный с 1091 г.
20. Талвейль, Тальвиль (Thalwil, Talwile) — церковная деревня, известная с 1030 г.; ныне город.
21. Ср. в письме К. Аксакова к родителям из Мюнхена от 11 сентября (30 августа) начало рассказа о пасторе Шпрингли: «Он ввел меня в простую комнату, где стояли фортепианы. Через несколько минут вошла жена его, недурная собою женщина, и потом две прекрасные девочки, дети его» (Cosmopolis. 1898. № 10. С. 69).
22. певческое собрание (нем.). В письме к родителям из Мюнхена от 11 сентября (30 августа) К. Аксаков сообщал об этом подробнее: «…пастор пригласил меня на одно из таких певческих собраний, бывающих каждую среду в большой зале той самой гостиницы, где я жил» (Там же).
23. молодежный (детский) праздник (нем.).
24. троекратное ура (нем.).
25. да здравствует (нем.).
26. Да, конечно (искаж. нем.). Прочтение крайне неразборчивой готической скорописи предположительно. В письме к родителям из Мюнхена от 11 сентября (30 августа) К. Аксаков приводит соответствующий ответ этой девочки полностью по-русски: «Как же! Мы знаем из истории…» (Там же. С. 71).
27. 1 ноября 1838 г. Марии Карташевской исполнялось 20 лет.
28. Это предложение приписано в начале письма на верхнем поле.

Дмитриев А. П.,

старший научный сотрудник

ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН