15 января 2015
Петрова (Замятина) Т.Е.,
Засл. работник культуры РБ, старший научный сотрудник Мемориального дома – музея С.Т.Аксакова, Уфа
1991 год. Кто бы мог подумать, что этот год станет переломным, знаковым… Все, что было до, – советская эпоха, что было потом, – новое время. И на этом сломе эпох в далекой, казалось бы, от столичных битв Уфе создается музей писателя, чей душевный мир – сама любовь, сама гармония. Тогда мы не могли и предположить, что Дом этот станет маяком, нашей верой и надеждой в силы добра. Он даже географическим положением напоминает маяк – находится на высоком берегу Белой при въезде в город.
Тогда мы радовались, что сменились стереотипы, что Аксаков признан "всерьёз" и перестал быть только «апологетом патриархального быта" и «крепостником». Сегодня трудно представить, что 20 лет назад нужно было обстоятельно и долго рассказывать чиновникам о том, кто такой Аксаков, чем он знаменит, почему важен и нужен нам. Со "знаменем" Аксакова ходили в министерские кабинеты немногие: «ершистый» Георгий Федорович Гудков, «неспокойный» М.А.Чванов. Это они будили общественное мнение и смогли-таки добиться начала работ по созданию новой экспозиции и полноценного музея в доме, где прошли детские годы писателя.
В этом доме уже более двадцати лет размещалась библиотека работников просвещения. А в мезонине, где ныне выставочный зал и кабинет директора, с 1978 года находился Литературный отдел Башкирского государственного объединенного музея (БГОМ) – так тогда назывался Национальный музей РБ. В большом зале была развернута экспозиция, посвященная жизни и творчеству С.Т.Аксакова, а в маленьком кабинете представлены русские писатели, связанные своим творчеством или жизнью с Башкирией. Розовые шелковые гардины на окнах, массивный деревянный круглый стол, старинные напольные часы, кресла с резными спинками создавали уютную, домашнюю атмосферу.
Сегодня, когда мы привыкли к обилию цветных фотографий и плакатов, понимаешь, что та, первая экспозиция, конечно же, проигрывала в способах подачи материала: черно-белые фотографии, тексты цитат на ватманских листах в остекленных рамочках, две-три полупрофессиональные копии картин маслом. В другом зале и того проще – публикации Аксакова в сборниках детских писателей и охотничьих журналах было попросту приклеены к картонным стендам. Да и литературная подача материала была тенденциозна, в русле идеологии того времени. Но это был единственный музей, посвященный Аксакову в Башкирии, и заслуга работников музея в том, что они сумели добиться его открытия, что уже с 1970-х годов началось формирование аксаковских фондов.
Заведовала этим литературным отделом Эльмира Давыдовна Терегулова – старейший работник музея, историк и уфимский старожил. Именно с ней нам вместе пришлось вскоре пройти трудный путь создания Дома-музея. Эльмира Давыдовна было по-своему замечательный человек. Её девичья фамилия – Мухарская, а фамилия её матери – Храмова. Родилась она в 1927 году в семье крупного чиновника по лесному ведомству. В семье было трое детей. Они жили отдельным домом, имели прислугу – бабу Дашу, которая служила Храмовым еще с дореволюционных времен. Детей учили языкам, многие предметы мать преподавала детям сама. Но в самом начале войны отца репрессировали, а семью в 24 часа выселили из Уфы. Этот удар наложил отпечаток на личность Эльмиры Давыдовны, сделав её осторожной и замкнутой. Всю последующую жизнь она панически боялась всех представителей власти и особенно милиции настолько, что долгие годы не оформляла прописку в полученной от музея квартире, так как не могла заставить себя пойти за новым паспортом. Это стало известно случайно: Эльмира Давыдовна сломала руку и наотрез отказывалась от больничного. Тогда заведующая отделом по работе с филиалами Л.А.Чишкова сделали все необходимое, чтобы Терегулова смогла получить и паспорт, и прописку, и возможность пользоваться услугами поликлиники.
Эльмира Давыдовна была прекрасная рассказчица. Меня всегда удивляло, как она умела заставить себя слушать: говорила она очень неторопливо, делая многозначительные паузы. Часто задавала вопросы и, выслушивая ответы, выражала какую-то недосказанность и сомнение, как будто она знала что-то такое, о чем говорить нельзя. Она вела рассказ об исторических личностях как о своих родственниках – это давалось большой эрудицией и воображением.
Эльмира Давыдовна жила недалеко от музея, и все в округе знали её ярко-рыжую прическу и неизменную голубую шляпку по осени. Ростом выше среднего, немного полноватая, она ходила очень быстро, слегка наклонившись всем корпусом вперёд. В её зеленых глазах всегда было выражение какой-то затаенности и сомнения.
Мы познакомились с Терегуловой в 1989 году. Именно в этот год было принято решение о выселении библиотеки и начале реставрационных и экспозиционнных работ. Была выделена дополнительная ставка научного сотрудника литературного отдела, на которую меня и приняли. О том, что в городе будет воссоздан дом-музей С.Т. Аксакова, я знала уже с год, так как в это время работала экспертом Башкирского отделения Российского Фонда культуры вместе с замечательными людьми Раилем Гумеровичем Кузеевым и Кларой Габдрахмановной Тухватуллиной. За время сотрудничества с ними накопился опыт общественной работы по организации нового дела. У меня совсем не было опыта музейной работы, но была огромная любовь к литературе и жажда созидательной деятельности.
С таким настроением я пришла в маленькую каморку на втором этаже аксаковского дома, где располагался во время реконструкции здания наш единственный кабинет.
Целыми днями я слушала рассказы Эльмиры Давыдовны. У нее была своя методика ведения экскурсий-бесед, она любила оживить внимание слушателей каким-нибудь вопросом из истории, из личного жизненного опыта. Первое время я наслаждалась общением, воспоминаниями Эльмиры Давыдовны о музее, о своем детстве, о своей семье. Ей, коренной уфимке, более тридцати лет проработавшей в краеведческом музее, было что рассказать.
Но время шло, а практической экспозиционной работы не было. Я все рвалась в бой, спрашивала, что такое экспозиция, как будет выглядеть будущий музей, что и как будет располагаться в залах, где набрать новый изобразительный материал для всего музея, ведь того, что было в литературном зале недостаточно, да и по приемам изготовления копий это все устаревший материал. Эльмира Давыдовна успокаивала и убеждала, говоря мне, что в городе ей известны многие адреса, где есть старинные вещи, что сейчас главное - реставрация… И мы продолжали целыми днями сидеть в маленькой каморке, ведя душевные беседы. А вечером я приходила домой и читала, читала Аксаковых, критику и мемуары. Это было время накопления знаний.
Объединенный музей в этот период переживал тяжелые времена смены руководства. Грозная министерская комиссия из Москвы (а это было время, когда мы были очень зависимы от центральной власти) обнаружила массу недостатков в работе, в сохранности фондов. К тому же музей переезжал на новое место - в только что освободившееся здание бывшего обкома партии.
Очень обрадовался притоку свежих сил в уфимское аксаковедение корифей краеведения Георгий Федорович Гудков. Он и его супруга Зинаида Ивановна пригласили меня к себе домой для ознакомления с легендарной картотекой. Георгий Федорович провел со мной специальное обучающее занятие по составлению научной картотеки. Он настойчиво посылал меня в архивы продолжить его дело поиска родословных связей Аксаковых. Я понимала важность и необходимость этой работы, но насущной все-таки была задача открытия музея и поиска экспонатов для него.
Прошло уже более полугода, как я начала работать в музее, а реальных дел еще не было.
По всему дому шли реставрационные работы: отбивалась штукатурка, поднимались старые полы, рушились временные перегородки, были сняты облицовочные доски. Дом словно обнажился и стал одну за другой открывать свои тайны.
Были вскрыты все фундаменты печей, обнаружились два небольших внутренних окошечка в черных сенях и прихожей, в полу под лестницей – глубокий, выложенный красным кирпичом ход под здание, который был залит поднявшейся по весне водой. На стене коридорчика у туалетов под штукатуркой вскрылись куски старинных обоев и листы писчей бумаги, исписанные старинным почерком с ятями.
Но самый крупный «улов» ждал реставраторов на крыше. Помимо стеклянных пробирок и полуистлевших рецептов (ведь до библиотеки в доме более полувека располагался уфимский кожвендиспансер, а в военные годы – госпиталь), под самым козырьком крыши строители обнаружили старинный тряпочный мешок с царскими бумажными деньгами. Мне доставляло радость отколупывать кусочки штукатурки, чтобы в наслоениях найти тот самый, аксаковский, слой краски.
Автором реставрационного проекта дома была очаровательная молоденькая Земфира Хатмуллина. Было удивительно наблюдать, как она руководила строительной командой опытных мужчин и своим тихим, но настойчивым голосом добивалась послушания. Вспоминается, с каким боем было принято решение о сохранении несущих стен кабинета дедушки Зубова. Тогда все решило веское слово, сказанное Зинаидой Федоровной Гудковой.
При реставрации дома в большой гостиной был обнаружен парный дверной проем в черные сени. И хотя он был родным для дома, его решили не оставлять, чтобы не нарушить целостность гостиной. Сколько еще мелких и «больных» проблем приходилось решать на месте: где сделать потолочные розетки, какой формы класть паркет и в каких залах…
В 1990 году стало известно, что Всемирная организация ЮНЕСКО объявила 1991-ый годом С.Т. Аксакова. Это было фактом его мирового признания, а для нас «оружием и знаменем» продвижения в чиновничьих кабинетах идеи создания музея Аксакова в Уфе. Эта мысль мобилизовала силы всех - от председателя правительства М.П. Миргазямова до последнего плотника. В 90-ые годы мы еще оставались советской страной и действовали старые советские традиции все силы бросать на прорыв к памятной дате, да еще мирового масштаба. Мы с Эльмирой Давыдовной были бойцами нижнего звена, но знали и чувствовали, что душой болеет за наше общее дело и руководство Объединенного музея, и писатель М.А.Чванов, с мнением которого считались в руководстве республики.
Внутри дома разместился маленький цех по переработке древесины: помимо полов, готовили облицовочные доски для обшивки здания. Потом к плотникам присоединилась бригада женщин-маляров и штукатуров.
Реставрацию дома вела специальная мастерская под руководством Рожкина. По сути, это были только строители, у которых подобного опыта – реставрации городской дворянской усадьбы XVIII– еще не было. Деревянный дом, сложенный из лиственницы, требовал к себе не только особого внимания, но и огромных затрат: нужна было хорошая древесина и для пола, и для замены прогнивших в нескольких местах венцов, брус на стенные перегородки и крышу.
За реставрацией шел постоянный контроль не только со стороны руководства Объединенного музея, но и Министерства культуры и правительства, его Председатель М.П. Миргазямов не раз приезжал на объект. Но, несмотря на это, строительный материал чудесным образом исчезал или … "видоизменялся". Однажды привезли большую машину отборных досок 60 мм для настила полов, уложили их штабелями в теперешней литературной части музея. Но вдруг через несколько дней их опять увезли, объяснив это необходимостью просушки. Вернулись к нам совсем другие доски – потоньше и покривее…
Эльмира Давыдовна как заведующая ничего не могла с этим поделать. Михаил Андреевич Чванов вспоминает, что не раз лично беседовал с М.П.Миргазямовым о наших делах, а тот только с горечью констатировал, что уже три вагона отборного леса сверх всяких смет отправил в музей. Несколько раз затевались комиссии сверху с проверкой по использованию стройматериалов, но безрезультатно.
Наша с Эльмирой Давыдовной работа превратилась в контроль за ходом строительства, приходилось учиться на ходу: разбираться в древесине, клее, побелке. И чем ближе становился 1991 год, тем крупнее вырисовывалась проблема экспозиции, которая за строительно-реставрационными делами казалась уже не главной.
И как раз в это время к нам приехали научные сотрудники из Абрамцево - директор музея Рыбаков Иван Алексеевич и еще два работника. Они осмотрели дом, выслушали наши соображения и предложили свои услуги по созданию экспозиции: обещали сделать копии фотографий и документов из своих фондов и подарили будущему музею несколько глянцевых черно-белых снимков. Хорошо еще, что руководство Объединенного музея не согласилось на их услуги.
Директором Объединенного музея в эти годы был молодой ученый Ильдар Мударисович Акбулатов. С первого взгляда было понятно, что он больше ученый, чем администратор. После всех волнений, возмущенных писем и коллективных собраний, которые долгое время сотрясали объединенный музей после работы московской комиссии, руководить им стал человек спокойный, немногословный. Он был весь какой-то тихий, задумчивый. С одинаковой невозмутимостью выслушивал он спорящие стороны и находил хоть какой-то компромисс. Вместе с ним пришел в музей еще один ученый, деятельный и настойчивый – Михаил Игоревич Роднов, заместитель директора по научной работе. Молодые руководители… Это было веянием того времени: в стране шла перестройка, ломались старые взгляды и с ними приемы работы, поощрялись инициативность и умение взять ответственность на себя.
И.М. Акбулатов сразу же ознакомился с положением дел в нашем доме, осмотрел развороченное здание, накопленные экспонаты. Теоретически уже двадцать лет существовал аксаковский зал в так называемом Литературном отделе Объединенного музея. Эльмирой Давыдовной за это время были собраны уникальные вещи XIX века: парные колонки, письменный стол, комод, кресло-корытце, прижизненные издания С.Т. Аксакова.
Необходимость научного подхода к созданию музейной экспозиции хо-рошо понимали в Объединенном музее. И директор, и зам. директора по фи-лиалам Л.А Чишкова беспрепятственно оформляли мне научные ко-мандировки для работы в архивах и литературных музеях Москвы и Петербурга. Началось самое счастливое время поиска аксаковских реликвий, документов, редких снимков и изображений. С особым вниманием и удовольствием я знакомилась с экспозициями московских музеев Пушкина, Лермонтова, Чехова, Толстого.
По тому объему документов, который мне удалось отсмотреть, стало понятно, что рассказать об Аксаковых можно и должно на материале прижизненных изданий, иллюстрацией, рисунков, портретов и т.д.
Весной 1990 года мы с Эльмирой Давыдовной были в Москве. Она ходила к потомкам родственников Аксакова Вельцам, уговаривая их продать в музей остатки небольшого секретера (сегодня в отреставрированном виде он стоит в Комнате маменьки), а потом по каким-то делам мы с ней вместе оказались в кабинете нашего куратора в Министерстве культуры РФ. Евгению Георгиевну Морозову мы знали еще по министерской ревизии Объединенного музея. Она поинтересовалась, как идут дела по созданию музея Аксакова в Уфе, посоветовала заказать художественный проект экспозиции в специальной проектной мастерской, дала хорошие рекомендации и телефон художниц.
Уже на следующий день мы с ними встретились. И я не устаю благода-рить судьбу за эту встречу.
Авторами проекта художественной экспозиции музея стали архитекторы Елена Николаевна Лаврова и Виктория Станиславовна Таукина. Как всегда бывает в творческом тандеме, один творит, другой, скорее, менеджер. Вот таким менеджером была Виктория Станиславовна. Она уверенно и настойчиво вела все переговоры, улаживала финансовые дела и составляла деловые бумаги.
Елена Николаевна была творцом и художником. С первого взгляда она производила впечатление неординарной женщины. В конце 80-х начале 90-х еще немногие пожилые женщины позволяли себе носить брюки. Для неё это была естественная одежда, да еще черная водолазка, белый клетчатый пиджак и длинное кожаное пальто. При этом её седые волосы ниже плеч были завязаны обыкновенной черной аптечной резинкой. Но более всего запоминалось её аристократическое лицо, слегка удлиненное, с правильными чертами лица, большими серыми глазами. Когда её впервые увидела у нас в музее скульптор Тамара Павловна Нечаева, она сразу отметила, что эта женщина из столицы.
У Елены Николаевны был тихий неторопливый голос, и вообще она была немногословна. Самое сильное возмущение выражалось фразой "Ну, знаете...". Пожалуй, возмущение – это сильно сказано, я не помню её даже раздраженной – она всегда оставалась внешне спокойной, хотя тяжелых минут нам пришлось пережить немало. С мягкой снисходительностью она говорила мне тогда: "Деточка, разве это горе...". За два года до нашего знакомства она потеряла мужа, и чувствовалось, что эта потеря камнем лежит на душе. Ей было уже шестьдесят пять, но работа поглощала её всецело. Она никогда не сидела без дела и, несмотря на возраст, могла до ночи разбирать наши материалы и продумывать их развеску по залам.
Елена Николаевна была коренная москвичка. Её отец - поэт Николай Лавров был другом Сергея Есенина. Он рано ушел из жизни вслед за своим другом и похоронен недалеко от могилы Есенина. Мать была профессиональной художницей и тоже в молодые годы вращалась в кругу поэтов. С ней и её сестрой был дружен Маяковский. Если своего отца Елена Николаевна почти не помнила, то о матери рассказывала необыкновенные вещи. В конце 30-х годов она, после смерти мужа, чтобы как-то отвлечься, предприняла удивительное путешествие в Сибирь на место разработки гранита для колонн Казанского собора в Петербурге. И это в жестокие тридцатые, когда люди за малейшую провинность попадали в лагеря, она с шестилетней дочерью одна отправляется на другой конец страны в далекую тайгу! Самое странное, что она сумела не только добраться до места, но и беспрепятственно вернуться обратно, сделав желанные зарисовки. В пути происходили невероятные встречи. Так, в далекой Сибири, в тайге, в поисках возможности переправы через Лену, они обнаружили небольшое поселение, где вынуждены были переждать паводок. Там встретили швейцарского гражданина тоже с дочерью, который также путешествовал по Сибири. У Елены Николаевны сохранилось несколько снимков, которые сделал этот швейцарец. На них она маленькой девочкой в резиновых сапогах кормит лошадей. Сохранились у неё и гербарии с засушенными цветами из этой поездки.
Помнится ещё один эпизод, рассказанный Еленой Николаевной. Как-то её маме заказали огромный портрет Сталина для важного торжественного заседания. Портрет нужно было написать на полотне во всю высоту сцены в сжатые сроки. Этот заказ мог существенно поправить семейный бюджет, и она взялась за эту непростую и нервную работу. Писала почти день и ночь. Утром, перед началом заседания, последний раз оценив сделанное, она с ужасом обнаружила, что глаза вождя разных оттенков. Работники сцены поместили её почти под потолком, чтобы она могла исправить ошибку. К счастью, когда открыли занавес, никто не заметил, что краска на портрете еще не высохла, а цвет глаз уже не вызывал сомнения. В голодные 1930-е годы она подрабатывала изготовлением игрушек. С тех времен у Елены Николаевны сохранилась забавная плюшевая обезьянка с мордочкой из папье-маше.
Елена Николаевна было профессиональным музейным художником. Только что они совместно с Викторией Станиславовной открыли экспозицию музея Мусоргского на Псковщине. Среди ее творческих работ были экспозиции уже знаменитых и любимых всеми московских музеев М.Ю.Лермонтова на Молчановке, А.П.Чехова на Садово-Кудринской, Литературного музея на Петровке. Музей Чехова находился недалеко от её дома. И она рассказывала, что, заходя туда из желания посмотреть, как идет реставрация здания, не могла удержаться от советов. Они были настолько дельными, что строители стали ждать её приходов.
Когда я впервые попала в её квартиру вместе с Эльмирой Давыдовной, мне показалось, что я в музее: высокие лепные потолки, все стены в картинах и эстампах, фотографиях, шкафы с книгами, встроенные диваны, высокий комод красного дерева, небольшие скульптуры. Муж Елены Николаевны был одним из архитектурных руководителей Москвы. Работал над проектом Дворца съездов и над неосуществленным гигантским проектом Дома Советов. На стене в гостиной висели наброски к этому грандиозному утопическому замыслу. Как я потом узнала, он был одним из авторов проектирования Американского посольства, которое находилось как раз напротив дома, где жила Е.Н. Лаврова. Из окон её кухни были хорошо видны Кремлевские звезды, а совсем рядом, во дворах, находился Трубниковский переулок, где в старинном московском особнячке размещался один из отделов Литературного музея.
Тогда, в первый приезд, мы с Эльмирой Давыдовной, как могли, рассказали об Уфе, об Аксаковых, обо всех наших проблемы и договорились встретиться в Уфе, куда Елена Николаевна и Виктория Станиславовна обещали приехать для заключения договора. Меня эта встреча окрылила: наконец-то появилась перспектива создания настоящего музея, достойного имени Аксакова
Я с нетерпением ждала их приезда, хотелось все обговорить и распределить зоны экспозиции на месте. Здесь, в Уфе, Вероника Станиславовна вела все юридические переговоры, обговаривая условия, а Елена Николаевна больше молчала, ходила по залам, рисовала планы, слушала наши рассказы. В Уфу она приехала, перечитав Аксакова, и все присматривалась, как точнее восстановить анфиладу.
После обсуждений с руководством музея был принято решение об аксаковской экспозиции: дом как бы делился на мемориальную и литературную части. В одной стороне дома воссоздавался интерьер жилых комнат рубежа XIX-XVIII веков, а в другой располагалась историко-биографическая экспозиция. Были четко разделены и наши с Эльмирой Давыдовной обязанности: она собирает экспонаты для мемориальной части, а я для литературной.
С еще большим усердием я стала заниматься в столичных архивах, теперь уже точно представляя, для чего и по какой тематике необходимо отбирать изобразительный материал.
Елена Николаевна представила меня сотрудникам литературного музея в Трубниковом переулке. Так начались мои "музейные университеты».
Я все чаще и чаще убеждалась, что имя Аксакова – это тайный ключ к душам тех людей, с кем приходилось тогда общаться. Мне удивительно везло на добрых, профессиональных коллег. Конечно, много при этом значило имя Елены Николаевны, которую знали, уважали и очень ценили в музейных кругах. В Литературном музее со мной занималась методист Надежда Александровна Виноградова. Она учила меня, как правильно составлять ТЭП – тематико-экспозиционный план, оформлять подписи, делать этикетаж.
У меня появился доступ в фонды этого музея, где обнаруживались новые аксаковские реликвии и фотографии. Из бесед с сотрудниками я узнала, что есть специальные мастерские, которые делают факсимильные фотокопии документов, но надежнее всего договариваться с самими мастерами. В то время уже появилась возможность частного предпринимательства, и потому фотохудожники охотно брали заказы.
Процесс изготовления факсимильных фотокопий фото- или литографии технически был несложным, но ему предшествовала трудоёмкая работа. Во-первых, предварительный отбор необходимых экспонатов по архивам и музеям, составление списков с инвентарными номерами и разрешительных писем к администрации архивов. Во-вторых, создание условий для фотографирования в архивах и музеях. Тогда это ещё было возможно и даже практически бесплатно.
С Еленой Николаевной мы обговорили, что в литературной части будем использовать только факсимильное воспроизведение изображений аксаковских времен. Поэтому я запаслась письмами-запросами и отправилась в Литературный музей имени А.С. Пушкина на улице Кропоткина. Это был самый крупный литературный музей в Москве, да и эпохи близкие, ведь Аксаков старше Пушкина только на 8 лет. В этом музее был собран богатейший изобразительный фонд, хранились частные коллекции известных московских собирателей старины.
Сотрудники музея – это цвет старой московской интеллигенции, многие из них сами авторы научно-популярных книг. В общении это очень приветливые, внимательные люди. Я сразу окунулась в атмосферу какой-то старинной чинной жизни. Они все сидели в своих маленьких, заставленным книгами и антикварной мебелью кабинетиках, а потом выходили на площадку с лестницей, где находился большой круглый стол, и вместе пили чай и вели беседы. Во всем царила какая-то благоговейная атмосфера, как будто это были хранители не просто вещей, а самой старинной жизни. Даже разговаривали сотрудники, казалось, как-то по-особому, обстоятельно, не торопясь. Сегодня и сам музей, и подсобные помещения бывшей усадьбы Хрущёвых полностью перестроен, и в современных коридорах и фондохранилищах, к сожалению, утратился этот неповторимый дух, о чем с горечью говорят немногие из отставшихся «старейшин».
Со мной терпеливо работала молодая сотрудница Марина Уманцева. Она заведовала уникальной коллецией собирателя древностей Губара. С ней мы просматривали все новые и новые альбомы дореволюционных графиков, акварелистов, пытаясь понять, что же мне подойдет для иллюстрации темы крестьянской и дворянской жизни начала XIX века. Так появились в экспозиции нашего музея гравюры Гейслера и Дадли.
Через Марину Уманцеву я познакомилась с еще одним замечательным человеком – Юрием Борисовичем Пекуровским, фотохудожником. В то время он был штатным фотографом в Государственном историческом музее. Его фотолаборатория располагалась в небольшом здании внутри Новодевичьего монастыря. Юрий Борисович сразу покорил своей добротой и профессионализмом. Его работы – фотокопии акварелей и графики – трудно было отличить от оригинала. Он не только умело подбирал бумагу, но вручную «доводил» снимок до совершенства, и как опытный музейщик всегда подсказывал, какой рисунок лучше отобрать, как его лучше представить в экспозиции. Юрий Борисович был очень живым и весёлым, всё у него как-то быстро получалось, казалось, он делает сразу несколько дел. Он очень душевно отнесся к моей работе и познакомил меня с хранителями фонда живописи в Историческом музее.
Знаменитый Исторический музей, что на Красной площади, в те годы находился в «глубоком ремонте». Страна перестраивалась, и было явно не до музея, даже если он так близко от Кремля. Чтобы попасть в фонды, нужно пробраться через развороченные коридоры, груды строительного мусора, нагромождение ящиков, проводов. Освещения тогда в музее не было, все сотрудники находились в здании только в светлое время суток, поэтому зимой рабочий день заканчивался в 16 часов, так как в комнатах уже было темно. Естественно, что никаких посетителей и просителей музей не принимал. И тут опять не без Божией помощи и с именем Аксакова мне как-то удалось пробиться к руководству.
Очень хотелось в мемориальной части музея разместить портреты тех, кто бывал в доме молодых Аксаковых, кто составлял уфимское окружение семьи на рубеже XVIII-XIX веков. Ведь это важно и для истории Уфы. До сих пор нигде, ни в краеведческой литературе, ни в республиканском музее они не были представлены.
Исторический музей имеет очень большое собрание портретов исторических деятелей России в разных техниках. Мне предоставили каталог, и я с волнением искала «родные» имена: Княжевичи, Чичагов, Мансуров, Энгельгардт, Мертваго… Находились многие, но не совпадали инициалы, годы жизни. С сотрудниками изобразительного фонда мы подолгу просматривали альбомы рисунков и акварелей неизвестных авторов, разыскивая виды строящихся деревень или интерьеры комнаты молодого человека, только сумерки заставляли разойтись. Договорившись о копировании отобранных материалов, я могла спокойно уехать домой, уверенная, что Юрий Борисович сделает все как нужно.
Удивительное все-таки было время. Сегодня трудно представить, что я не платила денег ни за полученный доступ к информации, ни за помощь в отборе, ни, тем более, за использование материалов для копирования. А главное, делалось все это не формально, а с добросердечным участием и приветливостью. Вот уж воистину - «Да, были люди в наше время…».
Юрий Борисович готовил для нашего музея основной объем изображений. Часто ему приходилось обращаться к своему архиву негативов, если я не находила в фондах того, что требовалось. Иногда за нужным изображением приходилось вызжать в другие места.
Так, за портретом В.К. Вязмитинова - губернатора Уфы после упразднения наместничества, нам пришлось ехать в Мураново. Его портрет был необходим, так как в «Детских годах Багрова-внука» есть эпизод о том, как расстроенные известием о смерти Екатерины II родители Серёжи вынуждены были поехать на бал, устроенный новым губернатором в честь воцарения Павла I, чьим приближенным был Вязмитинов. Музей-усадьба «Мураново» также был закрыт на ремонт, но нас дружелюбно встретили, показали альбомы сестёр Тютчевых, большой портрет маслом В.К. Вязмитинова. Юрий Борисович загорелся исполнить его копию тоже маслом. Но это было бы слишком дорого и не очень оправданно с точки зрения экспозиционного решения.
Иногда, чтобы заполучить необходимые копии, приходилось идти на хитрость. При сборе экспозиционных материалов нельзя было обойти музей-заповедник Абрамцево. Туда я поехала с некоторым страхом: захотят ли со-трудники снова сотрудничать с нами после того, как мы отказались от их услуг по созданию экспозиции? Но не принять нас они не могли, хотя и встретили меня холодно, выдали каталожный ящик с карточками, который я добросовестно переписала, чтобы иметь информацию о составе их аксаковского документального фонда. На вопрос о возможности копирования акварельных портретов и рисунков из знаменитого семейного альбома мне ответили, что только в виде черно-белой фотографии. Но по концепции построения нашей экспозиции черно-белая фотография в ней не могла появиться, так как допускались только изображения XIX века – акварели, литографии, рисунки и т.д.
Выход нашелся неожиданно. Меня познакомили с фотохудожником Н.Мостовым, который долгое время работал в Абрамцево и у которого сохранился музейный изоархив в негативах. Как частное лицо он согласился исполнить факсимильные копии необходимых мне изображений, т.е. это были фотографии, но доведенные специальными приемами до впечатления акварели, рисунка, чернил. Юридически это тоже было возможно, так как выполнялись копии копий. Так в нашем музее появились акварельные портреты С.Т. Аксакова и его жены О.С. Заплатиной, сделанные Н. Мос-товым, который вскоре уехал в Америку.
Для экспозиции понадобились копии рукописей, и хотелось их сделать не по фотографии, а вручную. Мне посоветовали известного в музейных кругах копииста Н. Вдовина.
Николай буквально загорелся желанием работать, с радостью приходил на наши встречи и подолгу сидел в архиве, разглядывая особенности почерка. Для экспонирования мы выбрали разворот рукописи «Аленького цветочка», где обе страницы написаны разными, совсем не похожими друг на друга почерками. Кстати, старинную бумагу под копии он находил сам, не прося за это дополнительной платы. После работы он провожал меня до метро и делился воспоминаниями о маме, которая не так давно умерла, о молодой жене. Почему-то казалось, что ему нужно было выговориться, хотя с виду он был человек замкнутый. Очевидно, свет ак-саковской доброты согревал и его.
Николай очень поразил меня, когда принес сделанную копию детского журнальчика Сергея Аксакова казанского периода. Эти журналы издавал друг Аксакова Александр Панаев. Они имели на форзаце миниатюрный рисунок, очевидно выполненный или самим Панаевым, или кем-то из студентов. Я уже ломала голову, где найти художника-копииста, чтобы сделать эти рисуночки к рукописным текстам Николая, как вдруг он принес журнал в готовом виде: слева рисунок, а справа заглавие. И все сделано именно так, как хотелось. Благодаря ему, в экспозиции нашего музея демонстрируются шесть таких журнальчиков.
Мои командировки в Москву стали очень частыми: практически две не-дели дома, неделя в Москве. Останавливаться у своей родственницы станови-лось проблематично, и Елена Николаевна Лаврова пригласила меня жить у неё, тем более что мы каждый день с ней виделись и обсуждали мои «находки». Я не знала тогда, что квартира Елены Николаевны двойная, т.е. через кладовку устроен ход в смежную с ней квартиру, где располагалась мастерская мужа, там же висело несколько картин маслом её матери. Одно очень большое полотно называлось «В бане». Не всякому художнику удается написать пар и туман, а тут вся картина как в дымке от воздуха парной, и на переднем плане на скамейке в клубах этого пара грузная женщина расчесывает волосы маленькой девочке. На заднем плане еще несколько женских фигур. Это была замечательная живопись. В мастерской Николая Евгеньевича на столе из досок под занятие скульптурой стояла большая вылепленная «Голова Христа», я так и не помню, кто её автор. Было немного жутко каждый вечер укладываться спать недалеко от неё, но и как-то спокойно.
Я тогда, к сожалению, не имела опыта церковной жизни, но неотступно тянулась к православию. С жадностью я перечитывала газету Московской патриархии, которую уже можно было выписывать. С собой постоянно носила «Нравственное богословие» игумена Филарета, которое читала в метро. Это замечательный и очень доступный учебник православной жизни. Я старалась воспитывать себя, чтобы хоть как-то приблизиться к высокому духовному и нравственному идеалу аксаковской семьи.
Вообще жизнь последнего года перед открытием музея проходила на каком-то взлёте. Окрыляли встречи с интересными людьми, необычные места, где приходилось работать, соприкосновение с «живой» литературой в документах, фотографиях, вещах. День был заполнен до предела планами, встречами, мыслями; даже не думалось о еде, порой хватало одного-двух мороженых за день. Не выходила из Ленинки с 9 утра до 9 вечера, а потом, догоняя сумерки, так легко бежалось по Калининскому проспекту, уже стихающему от машин и пешеходов, на квартиру Елены Николаевны, где ждал теплый чай, душевный разговор, планы на следующий день.
Подходил к концу сбор экспозиционных материалов, мы уже расчерчивали развеску по стенам. Было понятно, что их не хватит для полного объема. Тогда пришло решение построить внутри зала выносные конструкции в виде перекрещенных стеклянных плоскостей для увеличения площади развески.
Перед нами встала следующая проблема – оформление экспонатов. Чтобы выдержать стилистическое решение, необходимо было для всех литографий, акварелей и т.д. делать паспарту. А это особый вид художественно-оформительской работы. И выполнить достойно её может не каждый, а лишь опытный музейный художник. Сегодня паспарту на станках делает любая багетная мастерская, да и ассортимент, и качество цветного картона в изобилии. Тогда же и в помине не было всего этого. Картон для паспарту приходилось покрывать гуашью вручную и вручную же смешивать краски, добиваясь нужного оттенка.
Но главное, музейных специалистов-оформителей насчитывались единицы. Опытные мастера были в музее Пушкина, но они загружены работой. И тут Елена Николаевна вспомнила про Сашу Полищука, правда, как она сказала, он давно этим не занимается, да и научился этому для себя, так как по профессии экономист. Она набрала его телефон и очень долго разговаривала. Как я узнала впоследствии, Саша долго не соглашался, а Елена Николаевна все не вешала трубку, как будто ещё ждала ответа, и он не устоял, не мог он ей отказать. Так в нашей команде появился молодой, преуспевающий экономист (тогда он работал в широко разрекламированной фирме Ле Монти), не нуждающийся в дополнительных заработках, но взявшийся за дела из «любви к искусству». У него был безупречный вкус и профессиональная скрупулёзность. Он сам решал, какой цвет и размер паспарту сделать к той или иной картинке, как скомпоновать сразу несколько штук в одно паспарту. Дома, на кухне, вечерами он тонировал бумагу, склеивал картон в несколько слоев, чтобы добиться глубины (теперь такой картон есть в готовом виде), вырезал трафареты для уголков. Он заразился нашей увлеченностью настолько, что захотел съездить в Уфу вместе с Еленой Николаевной во время монтажа экспозиции. А после открытия музея прие-хал еще раз уже с женой.
Благодаря Елене Николаевне Лавровой в нашем музее появились копии картин маслом Ольги Григорьевны Аксаковой – портреты Григория Сергее-вича и Софьи Александровны Аксаковых, а также потрет Марии Николаевны Аксаковой. Выполнила их вручную известная ленинградская художница Нератова. Оригиналы хранятся в Литературном музее Российской Академии наук («Пушкинском Доме») в Санкт-Петербурге. А познакомила меня с ней подруга Елены Николаевны, дочь знаменитого пушкиниста Зоя Борисовна Томашевская.
Зоя Борисовна приняла деятельное участие в моих делах. В недолгие, но частые приезды в Петербург я останавливалась в её квартире на канале Грибоедова. Она давала мне очень нужные советы по экспозиции - ведь по образованию Зоя Борисовна, как и Елена Николаевна, архитектор, - знакомила с нужными людьми, но более всего запомнились наши беседы о русской литературе. Зоя Борисовна была замечательная и неутомимая рассказчица. Сидя в уютной столовой за столом под большим абажуром, помешивая чай ложечкой, которая принадлежала Анне Андреевне Ахматовой (на ней была выгравирована её монограмма), слушая рассказы о молодом Бродском, о знаменитых соседях – Рихтере, Зощенко, о военном времени, я мы забывала о времени, и порой на сон нам оставалось три-четыре часа. Зоя Борисовна умерла год назад, она до последних дней работала над новой книгой воспоминаний.
Сегодня не раз приходится слышать признание посетителей музея, что он живой и теплый, что в нем согреваются сердца, что тянет прийти сюда снова и снова. Возможно, это частицы душ тех, кто собирал и делал его, согревают нас и поныне. Считается, что старые вещи хранят энергетику прикасавшихся к ним, - так энергетика всех этих замечательных людей, кто трудился над созданием мемориального Дома-музея, хранится в его стенах.
P.S. В трудную жизненную минуту я окунулась в аксаковскую тему. И не случайно. В те годы мне открылся свет православия, и этот свет Истины давал силы и окрылял; с другой стороны, шло глубокое погружение в мир Аксакова, его семьи, среды. Так в моей жизни слились эти два потока – свет православия и свет аксаковской души. Это было обретением смысла жизни.
Сегодня, за более чем двадцатилетний путь с именем Аксакова, я могу утверждать: всё, что касается этого имени и семьи, имеет какую-то особенную Божию благодать, защиту и помощь. Как будто сам Господь благословляет все дела, связанные с Аксаковыми. В самые, казалось бы, тупиковые моменты всегда находилась помощь, верное решение, живое участие.
Мне приходилось видеть, как люди, соприкасаясь с делом во имя Аксакова, открывали свои душевную красоту, иногда даже делая то, чего сами от себя не ожидали. Есть в этом труде что-то благоговейное. При имени Аксакова теплеют глаза у людей. Так бывает, когда самые грубые натуры вдруг стихают при совершении Божественных таинств.
И не случайно, что до сегодняшнего дня все, кто трудится на аксаков-ской ниве, становятся не просто единомышленниками, а почти родственника-ми: отношения очень скоро из приятельских переходят в душевно-дружеские. Мы как будто все одна семья.
Засл. работник культуры РБ, старший научный сотрудник Мемориального дома – музея С.Т.Аксакова, Уфа
1991 год. Кто бы мог подумать, что этот год станет переломным, знаковым… Все, что было до, – советская эпоха, что было потом, – новое время. И на этом сломе эпох в далекой, казалось бы, от столичных битв Уфе создается музей писателя, чей душевный мир – сама любовь, сама гармония. Тогда мы не могли и предположить, что Дом этот станет маяком, нашей верой и надеждой в силы добра. Он даже географическим положением напоминает маяк – находится на высоком берегу Белой при въезде в город.
Тогда мы радовались, что сменились стереотипы, что Аксаков признан "всерьёз" и перестал быть только «апологетом патриархального быта" и «крепостником». Сегодня трудно представить, что 20 лет назад нужно было обстоятельно и долго рассказывать чиновникам о том, кто такой Аксаков, чем он знаменит, почему важен и нужен нам. Со "знаменем" Аксакова ходили в министерские кабинеты немногие: «ершистый» Георгий Федорович Гудков, «неспокойный» М.А.Чванов. Это они будили общественное мнение и смогли-таки добиться начала работ по созданию новой экспозиции и полноценного музея в доме, где прошли детские годы писателя.
В этом доме уже более двадцати лет размещалась библиотека работников просвещения. А в мезонине, где ныне выставочный зал и кабинет директора, с 1978 года находился Литературный отдел Башкирского государственного объединенного музея (БГОМ) – так тогда назывался Национальный музей РБ. В большом зале была развернута экспозиция, посвященная жизни и творчеству С.Т.Аксакова, а в маленьком кабинете представлены русские писатели, связанные своим творчеством или жизнью с Башкирией. Розовые шелковые гардины на окнах, массивный деревянный круглый стол, старинные напольные часы, кресла с резными спинками создавали уютную, домашнюю атмосферу.
Сегодня, когда мы привыкли к обилию цветных фотографий и плакатов, понимаешь, что та, первая экспозиция, конечно же, проигрывала в способах подачи материала: черно-белые фотографии, тексты цитат на ватманских листах в остекленных рамочках, две-три полупрофессиональные копии картин маслом. В другом зале и того проще – публикации Аксакова в сборниках детских писателей и охотничьих журналах было попросту приклеены к картонным стендам. Да и литературная подача материала была тенденциозна, в русле идеологии того времени. Но это был единственный музей, посвященный Аксакову в Башкирии, и заслуга работников музея в том, что они сумели добиться его открытия, что уже с 1970-х годов началось формирование аксаковских фондов.
Заведовала этим литературным отделом Эльмира Давыдовна Терегулова – старейший работник музея, историк и уфимский старожил. Именно с ней нам вместе пришлось вскоре пройти трудный путь создания Дома-музея. Эльмира Давыдовна было по-своему замечательный человек. Её девичья фамилия – Мухарская, а фамилия её матери – Храмова. Родилась она в 1927 году в семье крупного чиновника по лесному ведомству. В семье было трое детей. Они жили отдельным домом, имели прислугу – бабу Дашу, которая служила Храмовым еще с дореволюционных времен. Детей учили языкам, многие предметы мать преподавала детям сама. Но в самом начале войны отца репрессировали, а семью в 24 часа выселили из Уфы. Этот удар наложил отпечаток на личность Эльмиры Давыдовны, сделав её осторожной и замкнутой. Всю последующую жизнь она панически боялась всех представителей власти и особенно милиции настолько, что долгие годы не оформляла прописку в полученной от музея квартире, так как не могла заставить себя пойти за новым паспортом. Это стало известно случайно: Эльмира Давыдовна сломала руку и наотрез отказывалась от больничного. Тогда заведующая отделом по работе с филиалами Л.А.Чишкова сделали все необходимое, чтобы Терегулова смогла получить и паспорт, и прописку, и возможность пользоваться услугами поликлиники.
Эльмира Давыдовна была прекрасная рассказчица. Меня всегда удивляло, как она умела заставить себя слушать: говорила она очень неторопливо, делая многозначительные паузы. Часто задавала вопросы и, выслушивая ответы, выражала какую-то недосказанность и сомнение, как будто она знала что-то такое, о чем говорить нельзя. Она вела рассказ об исторических личностях как о своих родственниках – это давалось большой эрудицией и воображением.
Эльмира Давыдовна жила недалеко от музея, и все в округе знали её ярко-рыжую прическу и неизменную голубую шляпку по осени. Ростом выше среднего, немного полноватая, она ходила очень быстро, слегка наклонившись всем корпусом вперёд. В её зеленых глазах всегда было выражение какой-то затаенности и сомнения.
Мы познакомились с Терегуловой в 1989 году. Именно в этот год было принято решение о выселении библиотеки и начале реставрационных и экспозиционнных работ. Была выделена дополнительная ставка научного сотрудника литературного отдела, на которую меня и приняли. О том, что в городе будет воссоздан дом-музей С.Т. Аксакова, я знала уже с год, так как в это время работала экспертом Башкирского отделения Российского Фонда культуры вместе с замечательными людьми Раилем Гумеровичем Кузеевым и Кларой Габдрахмановной Тухватуллиной. За время сотрудничества с ними накопился опыт общественной работы по организации нового дела. У меня совсем не было опыта музейной работы, но была огромная любовь к литературе и жажда созидательной деятельности.
С таким настроением я пришла в маленькую каморку на втором этаже аксаковского дома, где располагался во время реконструкции здания наш единственный кабинет.
Целыми днями я слушала рассказы Эльмиры Давыдовны. У нее была своя методика ведения экскурсий-бесед, она любила оживить внимание слушателей каким-нибудь вопросом из истории, из личного жизненного опыта. Первое время я наслаждалась общением, воспоминаниями Эльмиры Давыдовны о музее, о своем детстве, о своей семье. Ей, коренной уфимке, более тридцати лет проработавшей в краеведческом музее, было что рассказать.
Но время шло, а практической экспозиционной работы не было. Я все рвалась в бой, спрашивала, что такое экспозиция, как будет выглядеть будущий музей, что и как будет располагаться в залах, где набрать новый изобразительный материал для всего музея, ведь того, что было в литературном зале недостаточно, да и по приемам изготовления копий это все устаревший материал. Эльмира Давыдовна успокаивала и убеждала, говоря мне, что в городе ей известны многие адреса, где есть старинные вещи, что сейчас главное - реставрация… И мы продолжали целыми днями сидеть в маленькой каморке, ведя душевные беседы. А вечером я приходила домой и читала, читала Аксаковых, критику и мемуары. Это было время накопления знаний.
Объединенный музей в этот период переживал тяжелые времена смены руководства. Грозная министерская комиссия из Москвы (а это было время, когда мы были очень зависимы от центральной власти) обнаружила массу недостатков в работе, в сохранности фондов. К тому же музей переезжал на новое место - в только что освободившееся здание бывшего обкома партии.
Очень обрадовался притоку свежих сил в уфимское аксаковедение корифей краеведения Георгий Федорович Гудков. Он и его супруга Зинаида Ивановна пригласили меня к себе домой для ознакомления с легендарной картотекой. Георгий Федорович провел со мной специальное обучающее занятие по составлению научной картотеки. Он настойчиво посылал меня в архивы продолжить его дело поиска родословных связей Аксаковых. Я понимала важность и необходимость этой работы, но насущной все-таки была задача открытия музея и поиска экспонатов для него.
Прошло уже более полугода, как я начала работать в музее, а реальных дел еще не было.
По всему дому шли реставрационные работы: отбивалась штукатурка, поднимались старые полы, рушились временные перегородки, были сняты облицовочные доски. Дом словно обнажился и стал одну за другой открывать свои тайны.
Были вскрыты все фундаменты печей, обнаружились два небольших внутренних окошечка в черных сенях и прихожей, в полу под лестницей – глубокий, выложенный красным кирпичом ход под здание, который был залит поднявшейся по весне водой. На стене коридорчика у туалетов под штукатуркой вскрылись куски старинных обоев и листы писчей бумаги, исписанные старинным почерком с ятями.
Но самый крупный «улов» ждал реставраторов на крыше. Помимо стеклянных пробирок и полуистлевших рецептов (ведь до библиотеки в доме более полувека располагался уфимский кожвендиспансер, а в военные годы – госпиталь), под самым козырьком крыши строители обнаружили старинный тряпочный мешок с царскими бумажными деньгами. Мне доставляло радость отколупывать кусочки штукатурки, чтобы в наслоениях найти тот самый, аксаковский, слой краски.
Автором реставрационного проекта дома была очаровательная молоденькая Земфира Хатмуллина. Было удивительно наблюдать, как она руководила строительной командой опытных мужчин и своим тихим, но настойчивым голосом добивалась послушания. Вспоминается, с каким боем было принято решение о сохранении несущих стен кабинета дедушки Зубова. Тогда все решило веское слово, сказанное Зинаидой Федоровной Гудковой.
При реставрации дома в большой гостиной был обнаружен парный дверной проем в черные сени. И хотя он был родным для дома, его решили не оставлять, чтобы не нарушить целостность гостиной. Сколько еще мелких и «больных» проблем приходилось решать на месте: где сделать потолочные розетки, какой формы класть паркет и в каких залах…
В 1990 году стало известно, что Всемирная организация ЮНЕСКО объявила 1991-ый годом С.Т. Аксакова. Это было фактом его мирового признания, а для нас «оружием и знаменем» продвижения в чиновничьих кабинетах идеи создания музея Аксакова в Уфе. Эта мысль мобилизовала силы всех - от председателя правительства М.П. Миргазямова до последнего плотника. В 90-ые годы мы еще оставались советской страной и действовали старые советские традиции все силы бросать на прорыв к памятной дате, да еще мирового масштаба. Мы с Эльмирой Давыдовной были бойцами нижнего звена, но знали и чувствовали, что душой болеет за наше общее дело и руководство Объединенного музея, и писатель М.А.Чванов, с мнением которого считались в руководстве республики.
Внутри дома разместился маленький цех по переработке древесины: помимо полов, готовили облицовочные доски для обшивки здания. Потом к плотникам присоединилась бригада женщин-маляров и штукатуров.
Реставрацию дома вела специальная мастерская под руководством Рожкина. По сути, это были только строители, у которых подобного опыта – реставрации городской дворянской усадьбы XVIII– еще не было. Деревянный дом, сложенный из лиственницы, требовал к себе не только особого внимания, но и огромных затрат: нужна было хорошая древесина и для пола, и для замены прогнивших в нескольких местах венцов, брус на стенные перегородки и крышу.
За реставрацией шел постоянный контроль не только со стороны руководства Объединенного музея, но и Министерства культуры и правительства, его Председатель М.П. Миргазямов не раз приезжал на объект. Но, несмотря на это, строительный материал чудесным образом исчезал или … "видоизменялся". Однажды привезли большую машину отборных досок 60 мм для настила полов, уложили их штабелями в теперешней литературной части музея. Но вдруг через несколько дней их опять увезли, объяснив это необходимостью просушки. Вернулись к нам совсем другие доски – потоньше и покривее…
Эльмира Давыдовна как заведующая ничего не могла с этим поделать. Михаил Андреевич Чванов вспоминает, что не раз лично беседовал с М.П.Миргазямовым о наших делах, а тот только с горечью констатировал, что уже три вагона отборного леса сверх всяких смет отправил в музей. Несколько раз затевались комиссии сверху с проверкой по использованию стройматериалов, но безрезультатно.
Наша с Эльмирой Давыдовной работа превратилась в контроль за ходом строительства, приходилось учиться на ходу: разбираться в древесине, клее, побелке. И чем ближе становился 1991 год, тем крупнее вырисовывалась проблема экспозиции, которая за строительно-реставрационными делами казалась уже не главной.
И как раз в это время к нам приехали научные сотрудники из Абрамцево - директор музея Рыбаков Иван Алексеевич и еще два работника. Они осмотрели дом, выслушали наши соображения и предложили свои услуги по созданию экспозиции: обещали сделать копии фотографий и документов из своих фондов и подарили будущему музею несколько глянцевых черно-белых снимков. Хорошо еще, что руководство Объединенного музея не согласилось на их услуги.
Директором Объединенного музея в эти годы был молодой ученый Ильдар Мударисович Акбулатов. С первого взгляда было понятно, что он больше ученый, чем администратор. После всех волнений, возмущенных писем и коллективных собраний, которые долгое время сотрясали объединенный музей после работы московской комиссии, руководить им стал человек спокойный, немногословный. Он был весь какой-то тихий, задумчивый. С одинаковой невозмутимостью выслушивал он спорящие стороны и находил хоть какой-то компромисс. Вместе с ним пришел в музей еще один ученый, деятельный и настойчивый – Михаил Игоревич Роднов, заместитель директора по научной работе. Молодые руководители… Это было веянием того времени: в стране шла перестройка, ломались старые взгляды и с ними приемы работы, поощрялись инициативность и умение взять ответственность на себя.
И.М. Акбулатов сразу же ознакомился с положением дел в нашем доме, осмотрел развороченное здание, накопленные экспонаты. Теоретически уже двадцать лет существовал аксаковский зал в так называемом Литературном отделе Объединенного музея. Эльмирой Давыдовной за это время были собраны уникальные вещи XIX века: парные колонки, письменный стол, комод, кресло-корытце, прижизненные издания С.Т. Аксакова.
Необходимость научного подхода к созданию музейной экспозиции хо-рошо понимали в Объединенном музее. И директор, и зам. директора по фи-лиалам Л.А Чишкова беспрепятственно оформляли мне научные ко-мандировки для работы в архивах и литературных музеях Москвы и Петербурга. Началось самое счастливое время поиска аксаковских реликвий, документов, редких снимков и изображений. С особым вниманием и удовольствием я знакомилась с экспозициями московских музеев Пушкина, Лермонтова, Чехова, Толстого.
По тому объему документов, который мне удалось отсмотреть, стало понятно, что рассказать об Аксаковых можно и должно на материале прижизненных изданий, иллюстрацией, рисунков, портретов и т.д.
Весной 1990 года мы с Эльмирой Давыдовной были в Москве. Она ходила к потомкам родственников Аксакова Вельцам, уговаривая их продать в музей остатки небольшого секретера (сегодня в отреставрированном виде он стоит в Комнате маменьки), а потом по каким-то делам мы с ней вместе оказались в кабинете нашего куратора в Министерстве культуры РФ. Евгению Георгиевну Морозову мы знали еще по министерской ревизии Объединенного музея. Она поинтересовалась, как идут дела по созданию музея Аксакова в Уфе, посоветовала заказать художественный проект экспозиции в специальной проектной мастерской, дала хорошие рекомендации и телефон художниц.
Уже на следующий день мы с ними встретились. И я не устаю благода-рить судьбу за эту встречу.
Авторами проекта художественной экспозиции музея стали архитекторы Елена Николаевна Лаврова и Виктория Станиславовна Таукина. Как всегда бывает в творческом тандеме, один творит, другой, скорее, менеджер. Вот таким менеджером была Виктория Станиславовна. Она уверенно и настойчиво вела все переговоры, улаживала финансовые дела и составляла деловые бумаги.
Елена Николаевна была творцом и художником. С первого взгляда она производила впечатление неординарной женщины. В конце 80-х начале 90-х еще немногие пожилые женщины позволяли себе носить брюки. Для неё это была естественная одежда, да еще черная водолазка, белый клетчатый пиджак и длинное кожаное пальто. При этом её седые волосы ниже плеч были завязаны обыкновенной черной аптечной резинкой. Но более всего запоминалось её аристократическое лицо, слегка удлиненное, с правильными чертами лица, большими серыми глазами. Когда её впервые увидела у нас в музее скульптор Тамара Павловна Нечаева, она сразу отметила, что эта женщина из столицы.
У Елены Николаевны был тихий неторопливый голос, и вообще она была немногословна. Самое сильное возмущение выражалось фразой "Ну, знаете...". Пожалуй, возмущение – это сильно сказано, я не помню её даже раздраженной – она всегда оставалась внешне спокойной, хотя тяжелых минут нам пришлось пережить немало. С мягкой снисходительностью она говорила мне тогда: "Деточка, разве это горе...". За два года до нашего знакомства она потеряла мужа, и чувствовалось, что эта потеря камнем лежит на душе. Ей было уже шестьдесят пять, но работа поглощала её всецело. Она никогда не сидела без дела и, несмотря на возраст, могла до ночи разбирать наши материалы и продумывать их развеску по залам.
Елена Николаевна была коренная москвичка. Её отец - поэт Николай Лавров был другом Сергея Есенина. Он рано ушел из жизни вслед за своим другом и похоронен недалеко от могилы Есенина. Мать была профессиональной художницей и тоже в молодые годы вращалась в кругу поэтов. С ней и её сестрой был дружен Маяковский. Если своего отца Елена Николаевна почти не помнила, то о матери рассказывала необыкновенные вещи. В конце 30-х годов она, после смерти мужа, чтобы как-то отвлечься, предприняла удивительное путешествие в Сибирь на место разработки гранита для колонн Казанского собора в Петербурге. И это в жестокие тридцатые, когда люди за малейшую провинность попадали в лагеря, она с шестилетней дочерью одна отправляется на другой конец страны в далекую тайгу! Самое странное, что она сумела не только добраться до места, но и беспрепятственно вернуться обратно, сделав желанные зарисовки. В пути происходили невероятные встречи. Так, в далекой Сибири, в тайге, в поисках возможности переправы через Лену, они обнаружили небольшое поселение, где вынуждены были переждать паводок. Там встретили швейцарского гражданина тоже с дочерью, который также путешествовал по Сибири. У Елены Николаевны сохранилось несколько снимков, которые сделал этот швейцарец. На них она маленькой девочкой в резиновых сапогах кормит лошадей. Сохранились у неё и гербарии с засушенными цветами из этой поездки.
Помнится ещё один эпизод, рассказанный Еленой Николаевной. Как-то её маме заказали огромный портрет Сталина для важного торжественного заседания. Портрет нужно было написать на полотне во всю высоту сцены в сжатые сроки. Этот заказ мог существенно поправить семейный бюджет, и она взялась за эту непростую и нервную работу. Писала почти день и ночь. Утром, перед началом заседания, последний раз оценив сделанное, она с ужасом обнаружила, что глаза вождя разных оттенков. Работники сцены поместили её почти под потолком, чтобы она могла исправить ошибку. К счастью, когда открыли занавес, никто не заметил, что краска на портрете еще не высохла, а цвет глаз уже не вызывал сомнения. В голодные 1930-е годы она подрабатывала изготовлением игрушек. С тех времен у Елены Николаевны сохранилась забавная плюшевая обезьянка с мордочкой из папье-маше.
Елена Николаевна было профессиональным музейным художником. Только что они совместно с Викторией Станиславовной открыли экспозицию музея Мусоргского на Псковщине. Среди ее творческих работ были экспозиции уже знаменитых и любимых всеми московских музеев М.Ю.Лермонтова на Молчановке, А.П.Чехова на Садово-Кудринской, Литературного музея на Петровке. Музей Чехова находился недалеко от её дома. И она рассказывала, что, заходя туда из желания посмотреть, как идет реставрация здания, не могла удержаться от советов. Они были настолько дельными, что строители стали ждать её приходов.
Когда я впервые попала в её квартиру вместе с Эльмирой Давыдовной, мне показалось, что я в музее: высокие лепные потолки, все стены в картинах и эстампах, фотографиях, шкафы с книгами, встроенные диваны, высокий комод красного дерева, небольшие скульптуры. Муж Елены Николаевны был одним из архитектурных руководителей Москвы. Работал над проектом Дворца съездов и над неосуществленным гигантским проектом Дома Советов. На стене в гостиной висели наброски к этому грандиозному утопическому замыслу. Как я потом узнала, он был одним из авторов проектирования Американского посольства, которое находилось как раз напротив дома, где жила Е.Н. Лаврова. Из окон её кухни были хорошо видны Кремлевские звезды, а совсем рядом, во дворах, находился Трубниковский переулок, где в старинном московском особнячке размещался один из отделов Литературного музея.
Тогда, в первый приезд, мы с Эльмирой Давыдовной, как могли, рассказали об Уфе, об Аксаковых, обо всех наших проблемы и договорились встретиться в Уфе, куда Елена Николаевна и Виктория Станиславовна обещали приехать для заключения договора. Меня эта встреча окрылила: наконец-то появилась перспектива создания настоящего музея, достойного имени Аксакова
Я с нетерпением ждала их приезда, хотелось все обговорить и распределить зоны экспозиции на месте. Здесь, в Уфе, Вероника Станиславовна вела все юридические переговоры, обговаривая условия, а Елена Николаевна больше молчала, ходила по залам, рисовала планы, слушала наши рассказы. В Уфу она приехала, перечитав Аксакова, и все присматривалась, как точнее восстановить анфиладу.
После обсуждений с руководством музея был принято решение об аксаковской экспозиции: дом как бы делился на мемориальную и литературную части. В одной стороне дома воссоздавался интерьер жилых комнат рубежа XIX-XVIII веков, а в другой располагалась историко-биографическая экспозиция. Были четко разделены и наши с Эльмирой Давыдовной обязанности: она собирает экспонаты для мемориальной части, а я для литературной.
С еще большим усердием я стала заниматься в столичных архивах, теперь уже точно представляя, для чего и по какой тематике необходимо отбирать изобразительный материал.
Елена Николаевна представила меня сотрудникам литературного музея в Трубниковом переулке. Так начались мои "музейные университеты».
Я все чаще и чаще убеждалась, что имя Аксакова – это тайный ключ к душам тех людей, с кем приходилось тогда общаться. Мне удивительно везло на добрых, профессиональных коллег. Конечно, много при этом значило имя Елены Николаевны, которую знали, уважали и очень ценили в музейных кругах. В Литературном музее со мной занималась методист Надежда Александровна Виноградова. Она учила меня, как правильно составлять ТЭП – тематико-экспозиционный план, оформлять подписи, делать этикетаж.
У меня появился доступ в фонды этого музея, где обнаруживались новые аксаковские реликвии и фотографии. Из бесед с сотрудниками я узнала, что есть специальные мастерские, которые делают факсимильные фотокопии документов, но надежнее всего договариваться с самими мастерами. В то время уже появилась возможность частного предпринимательства, и потому фотохудожники охотно брали заказы.
Процесс изготовления факсимильных фотокопий фото- или литографии технически был несложным, но ему предшествовала трудоёмкая работа. Во-первых, предварительный отбор необходимых экспонатов по архивам и музеям, составление списков с инвентарными номерами и разрешительных писем к администрации архивов. Во-вторых, создание условий для фотографирования в архивах и музеях. Тогда это ещё было возможно и даже практически бесплатно.
С Еленой Николаевной мы обговорили, что в литературной части будем использовать только факсимильное воспроизведение изображений аксаковских времен. Поэтому я запаслась письмами-запросами и отправилась в Литературный музей имени А.С. Пушкина на улице Кропоткина. Это был самый крупный литературный музей в Москве, да и эпохи близкие, ведь Аксаков старше Пушкина только на 8 лет. В этом музее был собран богатейший изобразительный фонд, хранились частные коллекции известных московских собирателей старины.
Сотрудники музея – это цвет старой московской интеллигенции, многие из них сами авторы научно-популярных книг. В общении это очень приветливые, внимательные люди. Я сразу окунулась в атмосферу какой-то старинной чинной жизни. Они все сидели в своих маленьких, заставленным книгами и антикварной мебелью кабинетиках, а потом выходили на площадку с лестницей, где находился большой круглый стол, и вместе пили чай и вели беседы. Во всем царила какая-то благоговейная атмосфера, как будто это были хранители не просто вещей, а самой старинной жизни. Даже разговаривали сотрудники, казалось, как-то по-особому, обстоятельно, не торопясь. Сегодня и сам музей, и подсобные помещения бывшей усадьбы Хрущёвых полностью перестроен, и в современных коридорах и фондохранилищах, к сожалению, утратился этот неповторимый дух, о чем с горечью говорят немногие из отставшихся «старейшин».
Со мной терпеливо работала молодая сотрудница Марина Уманцева. Она заведовала уникальной коллецией собирателя древностей Губара. С ней мы просматривали все новые и новые альбомы дореволюционных графиков, акварелистов, пытаясь понять, что же мне подойдет для иллюстрации темы крестьянской и дворянской жизни начала XIX века. Так появились в экспозиции нашего музея гравюры Гейслера и Дадли.
Через Марину Уманцеву я познакомилась с еще одним замечательным человеком – Юрием Борисовичем Пекуровским, фотохудожником. В то время он был штатным фотографом в Государственном историческом музее. Его фотолаборатория располагалась в небольшом здании внутри Новодевичьего монастыря. Юрий Борисович сразу покорил своей добротой и профессионализмом. Его работы – фотокопии акварелей и графики – трудно было отличить от оригинала. Он не только умело подбирал бумагу, но вручную «доводил» снимок до совершенства, и как опытный музейщик всегда подсказывал, какой рисунок лучше отобрать, как его лучше представить в экспозиции. Юрий Борисович был очень живым и весёлым, всё у него как-то быстро получалось, казалось, он делает сразу несколько дел. Он очень душевно отнесся к моей работе и познакомил меня с хранителями фонда живописи в Историческом музее.
Знаменитый Исторический музей, что на Красной площади, в те годы находился в «глубоком ремонте». Страна перестраивалась, и было явно не до музея, даже если он так близко от Кремля. Чтобы попасть в фонды, нужно пробраться через развороченные коридоры, груды строительного мусора, нагромождение ящиков, проводов. Освещения тогда в музее не было, все сотрудники находились в здании только в светлое время суток, поэтому зимой рабочий день заканчивался в 16 часов, так как в комнатах уже было темно. Естественно, что никаких посетителей и просителей музей не принимал. И тут опять не без Божией помощи и с именем Аксакова мне как-то удалось пробиться к руководству.
Очень хотелось в мемориальной части музея разместить портреты тех, кто бывал в доме молодых Аксаковых, кто составлял уфимское окружение семьи на рубеже XVIII-XIX веков. Ведь это важно и для истории Уфы. До сих пор нигде, ни в краеведческой литературе, ни в республиканском музее они не были представлены.
Исторический музей имеет очень большое собрание портретов исторических деятелей России в разных техниках. Мне предоставили каталог, и я с волнением искала «родные» имена: Княжевичи, Чичагов, Мансуров, Энгельгардт, Мертваго… Находились многие, но не совпадали инициалы, годы жизни. С сотрудниками изобразительного фонда мы подолгу просматривали альбомы рисунков и акварелей неизвестных авторов, разыскивая виды строящихся деревень или интерьеры комнаты молодого человека, только сумерки заставляли разойтись. Договорившись о копировании отобранных материалов, я могла спокойно уехать домой, уверенная, что Юрий Борисович сделает все как нужно.
Удивительное все-таки было время. Сегодня трудно представить, что я не платила денег ни за полученный доступ к информации, ни за помощь в отборе, ни, тем более, за использование материалов для копирования. А главное, делалось все это не формально, а с добросердечным участием и приветливостью. Вот уж воистину - «Да, были люди в наше время…».
Юрий Борисович готовил для нашего музея основной объем изображений. Часто ему приходилось обращаться к своему архиву негативов, если я не находила в фондах того, что требовалось. Иногда за нужным изображением приходилось вызжать в другие места.
Так, за портретом В.К. Вязмитинова - губернатора Уфы после упразднения наместничества, нам пришлось ехать в Мураново. Его портрет был необходим, так как в «Детских годах Багрова-внука» есть эпизод о том, как расстроенные известием о смерти Екатерины II родители Серёжи вынуждены были поехать на бал, устроенный новым губернатором в честь воцарения Павла I, чьим приближенным был Вязмитинов. Музей-усадьба «Мураново» также был закрыт на ремонт, но нас дружелюбно встретили, показали альбомы сестёр Тютчевых, большой портрет маслом В.К. Вязмитинова. Юрий Борисович загорелся исполнить его копию тоже маслом. Но это было бы слишком дорого и не очень оправданно с точки зрения экспозиционного решения.
Иногда, чтобы заполучить необходимые копии, приходилось идти на хитрость. При сборе экспозиционных материалов нельзя было обойти музей-заповедник Абрамцево. Туда я поехала с некоторым страхом: захотят ли со-трудники снова сотрудничать с нами после того, как мы отказались от их услуг по созданию экспозиции? Но не принять нас они не могли, хотя и встретили меня холодно, выдали каталожный ящик с карточками, который я добросовестно переписала, чтобы иметь информацию о составе их аксаковского документального фонда. На вопрос о возможности копирования акварельных портретов и рисунков из знаменитого семейного альбома мне ответили, что только в виде черно-белой фотографии. Но по концепции построения нашей экспозиции черно-белая фотография в ней не могла появиться, так как допускались только изображения XIX века – акварели, литографии, рисунки и т.д.
Выход нашелся неожиданно. Меня познакомили с фотохудожником Н.Мостовым, который долгое время работал в Абрамцево и у которого сохранился музейный изоархив в негативах. Как частное лицо он согласился исполнить факсимильные копии необходимых мне изображений, т.е. это были фотографии, но доведенные специальными приемами до впечатления акварели, рисунка, чернил. Юридически это тоже было возможно, так как выполнялись копии копий. Так в нашем музее появились акварельные портреты С.Т. Аксакова и его жены О.С. Заплатиной, сделанные Н. Мос-товым, который вскоре уехал в Америку.
Для экспозиции понадобились копии рукописей, и хотелось их сделать не по фотографии, а вручную. Мне посоветовали известного в музейных кругах копииста Н. Вдовина.
Николай буквально загорелся желанием работать, с радостью приходил на наши встречи и подолгу сидел в архиве, разглядывая особенности почерка. Для экспонирования мы выбрали разворот рукописи «Аленького цветочка», где обе страницы написаны разными, совсем не похожими друг на друга почерками. Кстати, старинную бумагу под копии он находил сам, не прося за это дополнительной платы. После работы он провожал меня до метро и делился воспоминаниями о маме, которая не так давно умерла, о молодой жене. Почему-то казалось, что ему нужно было выговориться, хотя с виду он был человек замкнутый. Очевидно, свет ак-саковской доброты согревал и его.
Николай очень поразил меня, когда принес сделанную копию детского журнальчика Сергея Аксакова казанского периода. Эти журналы издавал друг Аксакова Александр Панаев. Они имели на форзаце миниатюрный рисунок, очевидно выполненный или самим Панаевым, или кем-то из студентов. Я уже ломала голову, где найти художника-копииста, чтобы сделать эти рисуночки к рукописным текстам Николая, как вдруг он принес журнал в готовом виде: слева рисунок, а справа заглавие. И все сделано именно так, как хотелось. Благодаря ему, в экспозиции нашего музея демонстрируются шесть таких журнальчиков.
Мои командировки в Москву стали очень частыми: практически две не-дели дома, неделя в Москве. Останавливаться у своей родственницы станови-лось проблематично, и Елена Николаевна Лаврова пригласила меня жить у неё, тем более что мы каждый день с ней виделись и обсуждали мои «находки». Я не знала тогда, что квартира Елены Николаевны двойная, т.е. через кладовку устроен ход в смежную с ней квартиру, где располагалась мастерская мужа, там же висело несколько картин маслом её матери. Одно очень большое полотно называлось «В бане». Не всякому художнику удается написать пар и туман, а тут вся картина как в дымке от воздуха парной, и на переднем плане на скамейке в клубах этого пара грузная женщина расчесывает волосы маленькой девочке. На заднем плане еще несколько женских фигур. Это была замечательная живопись. В мастерской Николая Евгеньевича на столе из досок под занятие скульптурой стояла большая вылепленная «Голова Христа», я так и не помню, кто её автор. Было немного жутко каждый вечер укладываться спать недалеко от неё, но и как-то спокойно.
Я тогда, к сожалению, не имела опыта церковной жизни, но неотступно тянулась к православию. С жадностью я перечитывала газету Московской патриархии, которую уже можно было выписывать. С собой постоянно носила «Нравственное богословие» игумена Филарета, которое читала в метро. Это замечательный и очень доступный учебник православной жизни. Я старалась воспитывать себя, чтобы хоть как-то приблизиться к высокому духовному и нравственному идеалу аксаковской семьи.
Вообще жизнь последнего года перед открытием музея проходила на каком-то взлёте. Окрыляли встречи с интересными людьми, необычные места, где приходилось работать, соприкосновение с «живой» литературой в документах, фотографиях, вещах. День был заполнен до предела планами, встречами, мыслями; даже не думалось о еде, порой хватало одного-двух мороженых за день. Не выходила из Ленинки с 9 утра до 9 вечера, а потом, догоняя сумерки, так легко бежалось по Калининскому проспекту, уже стихающему от машин и пешеходов, на квартиру Елены Николаевны, где ждал теплый чай, душевный разговор, планы на следующий день.
Подходил к концу сбор экспозиционных материалов, мы уже расчерчивали развеску по стенам. Было понятно, что их не хватит для полного объема. Тогда пришло решение построить внутри зала выносные конструкции в виде перекрещенных стеклянных плоскостей для увеличения площади развески.
Перед нами встала следующая проблема – оформление экспонатов. Чтобы выдержать стилистическое решение, необходимо было для всех литографий, акварелей и т.д. делать паспарту. А это особый вид художественно-оформительской работы. И выполнить достойно её может не каждый, а лишь опытный музейный художник. Сегодня паспарту на станках делает любая багетная мастерская, да и ассортимент, и качество цветного картона в изобилии. Тогда же и в помине не было всего этого. Картон для паспарту приходилось покрывать гуашью вручную и вручную же смешивать краски, добиваясь нужного оттенка.
Но главное, музейных специалистов-оформителей насчитывались единицы. Опытные мастера были в музее Пушкина, но они загружены работой. И тут Елена Николаевна вспомнила про Сашу Полищука, правда, как она сказала, он давно этим не занимается, да и научился этому для себя, так как по профессии экономист. Она набрала его телефон и очень долго разговаривала. Как я узнала впоследствии, Саша долго не соглашался, а Елена Николаевна все не вешала трубку, как будто ещё ждала ответа, и он не устоял, не мог он ей отказать. Так в нашей команде появился молодой, преуспевающий экономист (тогда он работал в широко разрекламированной фирме Ле Монти), не нуждающийся в дополнительных заработках, но взявшийся за дела из «любви к искусству». У него был безупречный вкус и профессиональная скрупулёзность. Он сам решал, какой цвет и размер паспарту сделать к той или иной картинке, как скомпоновать сразу несколько штук в одно паспарту. Дома, на кухне, вечерами он тонировал бумагу, склеивал картон в несколько слоев, чтобы добиться глубины (теперь такой картон есть в готовом виде), вырезал трафареты для уголков. Он заразился нашей увлеченностью настолько, что захотел съездить в Уфу вместе с Еленой Николаевной во время монтажа экспозиции. А после открытия музея прие-хал еще раз уже с женой.
Благодаря Елене Николаевне Лавровой в нашем музее появились копии картин маслом Ольги Григорьевны Аксаковой – портреты Григория Сергее-вича и Софьи Александровны Аксаковых, а также потрет Марии Николаевны Аксаковой. Выполнила их вручную известная ленинградская художница Нератова. Оригиналы хранятся в Литературном музее Российской Академии наук («Пушкинском Доме») в Санкт-Петербурге. А познакомила меня с ней подруга Елены Николаевны, дочь знаменитого пушкиниста Зоя Борисовна Томашевская.
Зоя Борисовна приняла деятельное участие в моих делах. В недолгие, но частые приезды в Петербург я останавливалась в её квартире на канале Грибоедова. Она давала мне очень нужные советы по экспозиции - ведь по образованию Зоя Борисовна, как и Елена Николаевна, архитектор, - знакомила с нужными людьми, но более всего запомнились наши беседы о русской литературе. Зоя Борисовна была замечательная и неутомимая рассказчица. Сидя в уютной столовой за столом под большим абажуром, помешивая чай ложечкой, которая принадлежала Анне Андреевне Ахматовой (на ней была выгравирована её монограмма), слушая рассказы о молодом Бродском, о знаменитых соседях – Рихтере, Зощенко, о военном времени, я мы забывала о времени, и порой на сон нам оставалось три-четыре часа. Зоя Борисовна умерла год назад, она до последних дней работала над новой книгой воспоминаний.
Сегодня не раз приходится слышать признание посетителей музея, что он живой и теплый, что в нем согреваются сердца, что тянет прийти сюда снова и снова. Возможно, это частицы душ тех, кто собирал и делал его, согревают нас и поныне. Считается, что старые вещи хранят энергетику прикасавшихся к ним, - так энергетика всех этих замечательных людей, кто трудился над созданием мемориального Дома-музея, хранится в его стенах.
P.S. В трудную жизненную минуту я окунулась в аксаковскую тему. И не случайно. В те годы мне открылся свет православия, и этот свет Истины давал силы и окрылял; с другой стороны, шло глубокое погружение в мир Аксакова, его семьи, среды. Так в моей жизни слились эти два потока – свет православия и свет аксаковской души. Это было обретением смысла жизни.
Сегодня, за более чем двадцатилетний путь с именем Аксакова, я могу утверждать: всё, что касается этого имени и семьи, имеет какую-то особенную Божию благодать, защиту и помощь. Как будто сам Господь благословляет все дела, связанные с Аксаковыми. В самые, казалось бы, тупиковые моменты всегда находилась помощь, верное решение, живое участие.
Мне приходилось видеть, как люди, соприкасаясь с делом во имя Аксакова, открывали свои душевную красоту, иногда даже делая то, чего сами от себя не ожидали. Есть в этом труде что-то благоговейное. При имени Аксакова теплеют глаза у людей. Так бывает, когда самые грубые натуры вдруг стихают при совершении Божественных таинств.
И не случайно, что до сегодняшнего дня все, кто трудится на аксаков-ской ниве, становятся не просто единомышленниками, а почти родственника-ми: отношения очень скоро из приятельских переходят в душевно-дружеские. Мы как будто все одна семья.
