В начале ХХ века в России (прежде всего в трудах религиозных ученых П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова и А.Ф. Лосева) формируется уникальная русская философия имени, до сих пор по-настоящему не оцененная лингвистикой, но предлагающая науке о языке весьма плодотворную концепцию. Это был сплав собственно научных открытий в области анализа языковых фактов, философско-методологических принципов интерпретации лингвистического материала и лежащих в их основе положений мистико-аскетического учения Православной церкви. Становлению новой русской философии языка в ХХ в. способствовали, как минимум, два решающих фактора:
1) афонские споры о почитании Имени Божия, которые привлекли внимание научного сообщества к изначально сугубо внутрицерковной проблеме и монашеской практике умной молитвы, благодаря чему отдельные догматические положения святоотеческого предания были перенесены в сферу светского знания (в частности, лингвистического) и востребованы в качестве его методологической основы;
2) наличие в России предшествующего опыта философско-лингвистических построений, связывающих решение важнейших вопросов об устройстве языка не с применением абстрактных рационалистических схем, а с намерением получить выводное знание из самого языка как выражения сути народного духа, с поиском ключей к той метафизической области, в которой коренится сила, рождающая язык.
Одним из самых последовательных и убежденных проводников такой линии в отечественной науке о языке был, безусловно, Константин Сергеевич Аксаков, сын известного русского писателя С.Т.Аксакова. Именно потому о нем имеет смысл говорить как о предвестнике лингвистического имяславия ХХв.
Основной пафос лингвистических работ К.С. Аксакова сводится к тому, что русский язык, если перестать препарировать его при помощи искусственно изобретенных для других языков инструментов, сам предоставит исследователю ценнейшие свидетельства своего устройства. Это будет возможно в том случае, когда позиция оценки языковых фактов органично сольется с философским, религиозным, историко-культурным и нравственно-этическим пониманием духовных основ русской жизни.
Какими были наиболее принципиальные позиции К.С. Аксакова, ставящие его в один ряд с более поздними идеологами самобытной русской философии слова?
Отправным пунктом лингвофилософской мысли К. С. Аксакова является непоколебимый реализм, придающий твердую устойчивость взглядам ученого на природу языка, его историю и свойства. Ученый абсолютно убежден в том, что, во-первых, и понятия, и связанные с ними языковые формы выражают истинные сущности мироустройства, и, во-вторых, никакая реальность не возникает в результате исключительной работы рассудка, наоборот, подлинная и настоящая реальность дана прежде, чем начинается ее мыслительная обработка. Отсюда идет у Аксакова категорическое требование слушать голос самого нашего языка, в котором засвидетельствованы, благодаря его теснейшей изначальной связи с духом, самые существенные, сущностные основы мира.
Так реализм Аксакова фактически приводит его к онтологическому отождествлению языка и мышления. Несмотря на серьезную увлеченность гегелевской диалектикой, для Аксакова оказывается решительно неприемлемым такое понимание языка, при котором ему отводится скромная роль инструмента мысли. «В языке самом, в его создании и построении - от создания слов до малейших его изменений - выразилась мысль или, лучше, мышление человека» [1, 530]. Язык представляется Аксакову не столько средством, сколько воплощением мысли. Язык дает разуму и духу свое тело, и в этом теле, как в особом мире, высвечиваются формами языка не только природные, но и надприродные, нетварные законы бытия. Бытие же языка создается духом и рожденным от него разумом. Слово для Аксакова - это «голос познающего разума, данного свыше» [1, 322]. Можно предположить, что, с одной стороны, язык как «небесный дар» отразил в себе промыслительную силу духа, сообщающую человеку возможность мировосприятия и познания себя и мира. С другой стороны, как образ человеческой мысли язык есть способность человека сообразовывать свое понимание сущего с существующим порядком вещей и вырабатывать на этой основе свои способы обретения в мире, принципы строительства своей истории, культуры, системы ценностей. Касаясь сразу двух сфер бытия, божественной и человеческой, язык оказывается причастен к каждой из них. В этом пограничном состоянии языка проявляются его важнейшие онтологические черты, своеобразие его природы.
По мнению Аксакова, язык и мышление тождественны, но не равны друг другу. Как сказали бы его последователи в ХХ в., язык и мышление не раздельны, но и не слиты, так что язык имеет «свою неотъемлемую самостоятельность и жизнь» [1, 321]. В слове, благодаря его формам, осуществляется познание движений духа разумом. Понимание, образование смыслов покоится на этом тождестве мысли и слова: «Язык есть необходимая принадлежность разума, конкретно явившего, выразившего обладание природою через сознание, и только через это обладающего ею» [1, 322].
Органическое единство языка и мышления есть для Аксакова такое их взаимодействие, благодаря которому становится возможным познание мысли через слово и слова через мысль. В языке мысль выражается, в нем мысли обретают свои формы. Мышлению, стремящемуся охватить и объяснить мир, нельзя избегнуть именования, т.е. такого процесса, в котором становится возможным соотнесение понимаемого с другими смыслами и происходит закрепление результатов этого поиска в словесной форме. В языке, таким образом, происходит осознание разумом природы, и человек при помощи языка получает способность охватывать, отражать, понимать, интерпретировать мир, конструировать его в языковых формах. Аксаков пишет: «... В самом высшем своем полете, своем существовании, она (мысль) носит на себе это слово, отвлекаемое вместе с нею... Но слово тут, и без него нет и не было бы мысли: и всегда, остановившись, можно вглядеться в конкретность его существования, выражения, формы. С другой стороны, и слово само по себе не остается как бы одно, покинутое мыслью. В нем всегда мысль... и нераздельна связь мысли со словом, как нераздельна связь содержания с выражением, идеи с формою, конкретно выразившаяся» [1, 322].
Обладая собственным бытием, язык, по мысли Аксакова, имеет собственное мышление и формируемые на его основе законы внутренней жизни, особые линии развития. Понятно, что движущей силой всех этих процессов в языке выступает духовное начало. Синонимом такого начала для Аксакова в одних контекстах становится Божий промысел, в других - народное самосознание. «Язык мыслит... сам в себе; но если мыслить, то логически» [1, 536]. Поиском такой логики, обнаружением исконных, соответствующих самой сути языка оснований оформления словом сложного и всегда таинственного сотворчества, соработничества коллективной соборной мысли народа и Божественного произволения, и должно, по убеждению Константина Аксакова, заниматься русское языкознание. Мы предполагаем, что уже здесь, в этом посыле, задолго до фактического обоснования лингвистикой имяславия синергийной природы языка, аксаковская мысль подспудно и во многом интуитивно угадывает этот вектор будущего направления отечественной лингвофилософии.
Онтологизм аксаковской позиции в то же время проявляется не только в принципиальном признании изначальной тождественности слова и мысли. Как языковед, К.С. Аксаков глубоко уверен в том, что любое грамматическое описание вторично, производно от самоценного языкового материала. Только факты истории языка, реально обнаруживаемые в языке связи, судьба языковых форм, объективное наличие словесных классов и групп, категорий и разрядов, определяемых не умозрительно, но обоснованных применительно к живой плоти языка, - только такие факты могут обеспечить адекватное изучение языка. Только такая логика, которая оказывается выводимой из органически цельного понимания самим языком своих собственных фактов как явлений сущности, способна решить задачи достоверной лингвистической теории. Аксаков неоднократно заявляет: «Вот как понят и, прибавим, глубоко понят глагол Русским языком... Для того, чтобы понять смысл этой области Русского слова, нужно обратиться к каждому глаголу, к его личности, - так сказать, найти законное объяснение употреблению каждого, - и тогда возникнет стройность и порядок» [1, 426, 417, 418]. И далее: «В языке для нас важно то, что в языке же самом получило форму, форму язычную. На основании самого языка, самой речи можем мы означить и определить часть речи» [1, 540]. Признав онтологический приоритет языка над любыми выводными теориями, Аксаков ставит оценку качества грамматического учения в прямую зависимость от идеологического фундамента, определяющего философский менталитет ученого.
Итак, обращаясь к языковым свидетельствам, фиксирующим историей и составом словесных форм явленную человеку логику мироустройства и жизни духа, Константин Аксаков намеревается под особым углом рассмотреть понимание русским умом и русским языком значений и свойств его грамматической системы.
В знаменитом рассуждении «О Русских глаголах» внимание ученого привлекают не те формальные характеристики предикатов, которые являются слабыми и беспомощными отражениями попыток абстрактной грамматической теории навязать русскому языку представления о чуждых ему свойствах иноязычных образцов, но только такие категориальные основания, в пределах которых русский глагол имел бы полную и свободную возможность реализовать свои сущностные черты. Вот почему в аксаковской модели глагола временные и залоговые отношения отходят к периферии морфологической системы, а в качестве ядерной ее части рассматриваются видовые различия. Вид, или, в терминологии Аксакова, «качество действия», есть тот стержень, на который нанизываются многочисленные, разнообразные и, на первый взгляд, хаотичные проявления русской глагольной семантики и вокруг которого формируются все способы функциональной реализации этой части речи. Благодаря виду, «глагол в Русском языке выражает самое действие и его сущность» [1, 414]. Прослеживая движение «глагольной мысли» от «самого существа», Константин Аксаков находит формы такого самоосуществления при выходе «из неопределенности» (форма инфинитива) и трансляции «в мир явлений, в мир преходящего» (форма так называемого однократного вида) и далее - к новому определению, «окончательно исчерпывающему весь ход его осуществления» (форма так называемого многократного вида) [1, 423 - 424]. «Итак, действие, проходя путь своего осуществления, является наперед 1) неопределенным, при чем оно обозначается прежде всего как неопределенное сущее или существенное, и потом уже отвлекается, как общее понятие, и становится неопределенным отвлеченным... Далее 2) действие определяется, - и является, как момент, в самом живом своем виде, со всей силой живого мгновения, наконец, 3) действие, принявши определение момента, открывает возможность безграничному ряду осуществленных моментов и перестает быть действием» [1,425].
К сути видообразования Аксаков подходит как к словоизменительной категории, считая видовые варианты формами одного и «того же глагола» [1, 417]. Современная теория глагольной аспектуальности во главу угла ставит понятия целостности и достижения внутреннего предела; грамматическая логика приводит и Аксакова к похожему пониманию видовых закономерностей, заставляя его не раз подчеркивать отношение развития действия к моменту, значения длительности или прерывности у глаголов. Однако семантическая база видовых различий мыслится Аксаковым значительно шире, она включает и такие характеристики, как отвлеченность и осязательность, замкнутость, исчерпанность, интенсивность, определенность. Значению определенности в этом ряду Аксаков придает самостоятельный, в некотором роде, первичный смысл, и в свете новейших исследований по истории языка это мнение более чем актуально, ибо сегодня мы почти наверняка знаем, что исторически аспектуальные отношения формировались на базе специфически понимаемых индоевропейским языком довидовых семантических категорий определенности - неопределенности. Чрезвычайно важным условием осуществления видовой семантики русского глагола становится для Аксакова особая смысловая заряженность, потенциальность, открытость к развертыванию, т.е. своего рода семантическая латентность. Так, глаголы неопределенного вида (со значением «неопределенного действия в самом себе») таят в себе возможность перехода к форме «неопределенно сущей» и причинно соотносятся с таковой: «Действие неопределенное, при дальнейшем ходе мысли, понимается отвлеченно, как сила, как возможность... Примеры уясняют еще более нашу мысль: птица летит, потому что летает; рыба плывет, потому что плавает» [1, 421]. Семантическое движение от глаголов неопределенного вида к однократным мыслится как переход действия «в мир явлений, в мир преходящего» и «предстает как живой, конкретный момент, ... до которого действие достигает, но которое зато является только как наступающее мгновение и длится, как мгновение» [1, 423-424], например, кричу - крикну, стучу - стукну. Значение глаголов однократного вида, в свою очередь, внутренне предрасположено к будущему развитию, имеет в себе залог предстоящей, новой трансформации и потенциально содержит отсылку к «цепи определившихся моментов» в глаголах многократного вида: «Один момент естественно предполагает неограниченное множество моментов, - и действие принимает новый вид, необходимый в области определенного явления. Момент наступающий, совершившись, дает возможность выступить другому такому же, который, в свою очередь, открывает место следующему, и т.д.» [1, 424]. Таким образом, в смысловой «заряженности» серии последовательных формообразований глагола коренится энергетическая основа смыслового самодвижения, самомышления русского глагола. Прослеживая данную логику и пытаясь уловить способ становления сущности в ее языковых явлениях и поочередности воплощения языковых форм, Константин Аксаков приходит к важному для языка онтологическому заключению: «Таково стремление глагола обнаружиться, таково общее условие всего бытия» [1, 421] .
Более того, всякий раз, когда речь заходит о том, как реализует язык собственное понимание сути бытия, меняется и общая модальность самого лингвистического описания, приемы и формы конструирования аксаковского текста, его метаязык. Здесь на первый план выходят активные способы содержательной и синтаксической организации предложения, особенно конструкции с начальным положением субъекта-подлежащего и прямым порядком слов. Подобная текстовая стратегия подкрепляется включением в состав высказывания глаголов, актуализирующих на уровне речевых смыслов значения целенаправленности, воли, сознательности работы языка, производимой им для выстраивания и упорядочения системы своих форм. Так, сказуемыми в конструкциях, где в роли субъекта называется язык, выступают слова: понимает, управляет, (самостоятельно) образовал, обратил (внимание), вывел (заключение), предъявляет (свои права); предлогу (в современном понимании - глагольной приставке) приписываются следующие активные признаки: сливает, освобождает, проникает, приносит, возводит. Вполне очевидно, что модус и пафос лингвофилософского текста Константина Аксакова оказывается непосредственно подчинен задачам вербализации такого типа знания, при котором сам язык или языковая единица выступают в роли полноправного и ведущего субъекта познавательной активности.
Выдвижение категории вида в центр глагольной системы позволяет Аксакову, главным образом, обрести уверенность в том, что русское сознание специфически мыслит действительность. Русская языковая картина мира в связи с этим кажется ученому доказательством того, что «разум слова является главным основанием в нашем языке» [1, 433], и этот разум ближе и строже соответствует самой сути мироздания. «...Русский язык совершенно особенно и самостоятельно образовал глагол. Язык наш обратил внимание на внутреннюю сторону или качество действия, и от качества уже вывел, по соответствию, заключение о времени. - Такой взгляд несравненно глубже взгляда других языков. Вопрос качества, вопрос: как? есть вопрос внутренний и обличает взгляд на сущность самого действия; вопрос времени, вопрос: когда? есть вопрос поверхностный и обличает взгляд на внешнее проявление действия. Я нисколько не завидую другим языкам и не стану натягивать их поверхностных форм на Русский глагол» [1, 416]. И далее: «...Значение внутреннее, дух, мысль слова занимают первое место в нашем языке вообще» [1,436].
Вслушиваясь в родной язык как голос самого бытия, К.С. Аксаков понимал, что здесь необходимо проникновение в такую глубину, где понимание законов мирового порядка сопряжено с основами духовной жизни народа, а, значит, и внутренними причинами языковых процессов: «Чтобы найти основу изменчивых явлений действия, нужно погрузиться во внутрь самого действия, нужно психологическое, так сказать, исследование, чтобы понять внутреннее единство сего, во внешности волнующегося мира. Русский язык вполне понимает и выражает это в своем глаголе, он не подчиняет отдельных глаголов внешним рамкам» [1, 417].
Аксаков находит выражение мысли русского глагола в промыслительном воплощении духа в языковых формах. Эти формы в системе видовых отношений, представленных ученым, связаны друг с другом специфическим развертыванием внутреннего смыслового замысла, последовательно осуществляемого от одного значения к другому. Это открытие Аксакова, каким бы наивным оно ни казалось в свете современных данных о глагольном виде, удивительным образом соотносится с тем, что нам известно теперь об особенностях понимания категорий процесса и временных отношений в древнерусском языке. Нелинейное восприятие времени, свойственное восточнославянской народности, очевидно, было выстроено таким образом, что события, мыслимые как начавшиеся в прошлом, могли сохраняться в качестве фактов настоящего, транслировались в новое действие или состояние. Процесс, имевший давнее начало, мог переживаться как живой и обновляющийся, не утративший своей силы. Подобное понимание преемственности событийного ряда, продолжения, а не замены одного события другим, поддерживалось в системе древнерусского глагола формами имперфекта, перфекта и плюсквамперфекта II. Предполагается, например, что плюсквамперфект П, будучи исконно русской формой, был связан с обозначением такого процесса, источник которого находится в далекой ретроспективе, но результат пролонгирован, отложен, отсрочен, не имеет окончательного завершения к моменту речи.
Последовательно отстаивая идею о приоритете категории вида в системе русского глагола, Аксаков с недоверием относится к источнику религиозного, жизненного и научного опыта, как к основе миропонимания.
В общих философских установках К.С. Аксакова, в его воззрениях на природу языка и в анализе отдельных языковых фактов мы видим самостоятельные и убедительные черты такого подхода, который знаменовал решительное возвращение русской лингвистической мысли к основам православия, к исконным устремлениям русского духа. По мнению В.В. Зеньковского, «все это связывалось с подлинной святоотеческой традицией, но в то же время и со всем тем ценным, что созрело в науке, в философии, вообще в культуре нового времени. Новый «эон» мыслился... как построение нового культурного творческого сознания, органически развивающегося из самых основ православно-церковной установки» [2, 231]. Этот знаменательный философский и научный (лингвистический) разворот становится едва ли не первым свидетельством зарождения тех оригинальных принципов, которые начинают вызревать в особое онтологическое учение о языке, решительно заявившее о себе к началу ХХ в. Одним из первых в языкознании это новое настроение уловил Константин Сергеевич Аксаков, заповедав русской философии слова развивать наиболее принципиальные для нее, реалистические позиции.
ЛИТЕРАТУРА
- Аксаков К.С. Полное собрание сочинений.- Т. 2. Ч.1. - М., 1885.
- Зеньковский В.В. История русской философии. - Харьков; М., 2001.
Константин Аксаков
ОПЫТОВ СИНОНИМОВ
Публика - народ
Было время, когда у нас не было публики... Возможно ли это? - скажут мне. Очень возможно и совершенно верно: у нас не было публики, а был народ. Это было еще до построения Петербурга. Публика - явление чисто западное и была заведена у нас с разными нововведениями. Она образовалась очень просто: часть народа отказалась от русской жизни, языка и одежды и составила публику, которая и всплыла над поверхностью. Она-то, публика, и составляет нашу постоянную связь с Западом: выписывает оттуда всякие, и материальные и духовные, наряды, преклоняется перед ним как перед учителем, занимает у него мысли и чувства, платя за это огромною ценою: временем, связью с народом и самою истиною мысли. Публика является над народом как будто его привилегированное выражение; в самом же деле публика есть искажение идеи народа. Разница между публикою и народом у нас очевидна (мы говорим вообще, исключения сюда нейдут).
Публика подражает и не имеет самостоятельности: все, что она принимает чужое, принимает она наружно, становясь всякий раз сама чужою. Народ не подражает и совершенно самостоятелен; а если что примет чужое, то сделает это своим, усвоит. У публики свое обращается в чужое. У народа чужое обращается в свое. Часто, когда публика едет на бал, народ идет ко всенощной; когда публика танцует, народ молится. Средоточие публики в Москве - Кузнецкий мост. Средоточие народа - Кремль.
Публика выписывает из-за моря мысли и чувства, мазурки и польки, народ черпает жизнь из родного источника. Публика говорит по-французски, народ - по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ - в русском. У публики - парижские моды. У народа - свои русские обычаи. Публика (большею частью, по крайней мере) ест скоромное; народ ест доступное. Публика спит, народ давно уже встал и работает. Публика работает (большею частью ногами по паркету); народ спит или уже встал опять работать. Публика презирает народ; народ прощает публике. Публике всего полтораста лет, а народу годов не сочтешь. Публика преходяща; народ вечен. И в публике есть золото и грязь, и в народе есть золото и грязь; но в публике грязь в золоте, а в народе - золото в грязи. У публики - свет (monde, балы и пр.); у народа - мир (сходка). Публика и народ имеют эпитеты: публика у нас - почтеннейшая, народ - православный.
«Публика, вперед! народ, назад!» - так воскликнул многозначительно один хожалый.
_______
- Статья «Опыт синонимов...» была опубликована в газете «Молва», № 36, 14 декабря 1857 года.
- Хожалый - «рассыльный, кто ходит с приказаниями, разносит бумаги и пр.; полицейский солдат, городовой, служитель при полиции» (В.И.Даль).
ТИМИРХАНОВ В.Р.,
к.филол.наук,доц. БГПУ им. Акмуллы