Творчество С.Т. Аксакова, неизменно привлекающее внимание и читателей, и литературоведов, остается богатейшим источником открытий. Автобиографическая проза писателя, изучаемая с различных точек зрения (языка, стиля, проблематики, сюжета, композиции, жанра и т.д.), еще специально не рассматривалась в коммуникативном аспекте. Хотя проблемы «автор и герой», «автор и читатель», «автор и повествователь» нередко становятся предметом анализа у аксаковедов, все же коммуникативный подход содержит в себе новые возможности. Феномен коммуникации может быть исследован здесь в двух аспектах: внешнетекстовом (автор и читатель) и внтуритекстовом (повествователь и персонаж).
Привычное представление о «Детских годах Багрова-внука» как об источнике сведений о детстве писателя отнюдь не исчерпывает содержания произведения, в котором на первом месте стоят проблемы человеческого общения, тонкости и сложности психологического диалога, или, другими словами, проблемы межличностной коммуникации. Перед нами книга о взаимопонимании и взаимонепонимании между людьми. Это ее материал и сюжет, ее душа, ее нерв, ее главная мысль. «Внимание к внутреннему миру человека, а также внимание к конфликту человека с человеком лежит в основе всего творчества писателя; две большие темы, сливаясь ли, расходясь ли, всегда находятся в центре внимания С.Т. Аксакова» [5, 9].
Самые первые строки «Багрова-внука» обращены реальным автором (Сергеем Тимофеевичем Аксаковым) к своим читателям и представляют собой внешнетекстовую коммуникацию. Привычные, казалось бы, обращения к «благосклонным читателям» весьма далеки от пустой формы, от условностей литературного этикета, от «приема». Повторяющийся эпитет «благосклонный» ‒ не дань старинной традиции, а некий камертон, предваряющий дальнейшее повествование и настраивающий на доброту и взаимопонимание в человеческих отношениях. Здесь содержится ключ к поэтике аксаковского повествования.
«Структура повествовательного текста определяется в первую очередь коммуникативной ситуацией, которую предполагает данный текст» [6]. История написания и публикации «Детских годов…» представлена Аксаковым как результат непосредственного устного общения внука Степана Михайловича Багрова с «писателем», т.е. как каноническая коммуникативная ситуация. Вообще все предисловие перечисляет ряд «счастливых» коммуникативных событий: уже состоявшееся благодарное принятие читателями отрывков из «Семейной хроники», доверительный рассказ Багрова-внука ее автору о своих детских годах, желание писателя передать всю «живость устного повествования» рассказчика, ожидание столь же «благосклонного» внимание читателей к жизни человека в детстве.
Моделируя в дальнейшем тексте каноническую коммуникативную ситуацию, автор называет первейшее условие, необходимое для того, чтобы коммуникация состоялась: доверие. В произведении, главная тема которого – человеческое общение, не могла не прозвучать тема доверия. «Вступление» как элемент композиции произведения есть ответ на не прозвучавший вопрос слушателя ‒ можно ли верить рассказчику? Показательно, что заканчивается «Вступление» установкой рассказчика на истинность повествования, а слушателя (а затем и читателя) − на полное доверие.
Между тем основной конфликт обозначен уже во «Вступлении» – с одной стороны, надежда на доверие и понимание, с другой – недоверие и непонимание, с которыми сталкивается ребенок: «Будучи лет трех или четырех, я рассказывал окружающим меня, что помню, как отнимали меня от кормилицы... Все смеялись (курсив мой. – Л.С.) моим рассказам и уверяли, что я наслушался их от матери или няньки и подумал, что это я сам видел» [2, 287]. Смех и далее будет признаком нарушенной, несостоявшейся коммуникации.
Подобная коллизия, сопровождаемая мотивом понимания рассказчиком того, что не было понято прежде, присутствует почти в каждом элементе сюжета произведения, Благодаря этому моделируется двойная коммуникативная ситуация: повзрослевший Багров не только рассказывает историю своего детства (как историю человеческих взаимоотношений) слушателю, но и ведет разговор с самим собой, постигая то, чего прежде не понимал. Содержание книги ‒ не только события и картины, сохраненные памятью, не только то, что произошло когда-то и запомнилось, но и то, что было не понято, не имело объяснения и что впоследствии стало ясным, было осознано и осмыслено (осознание этого происходит в самом процессе рассказывания, отмеченного временнóй диахронией [9, 365]). «…Повествование организуется как монтаж исходных и проясняемых “взрослым” сознанием образов-данностей» [9, 370]
При этом по «живости и непреодолимому, безотчетному желанью передавать другим свои впечатленья с точностию и ясностию очевидности» рассказчик желал, «чтобы слушатели получили такое же понятие об описываемых предметах» [2, 458-459], какое он сам имел о них. В тексте аксаковского произведения проявляется нераздельность и неслиянность биографического автора и автора-повествователя. Перед нами не просто черта стиля художника-визуалиста, а непреложная установка писателя на единство мыслей и чувствований с читателем, на взаимопонимание, на общее переживание увиденного.
Фактами биографии рассказчика становятся не собственно отъезды и приезды, встречи и расставания, болезни и выздоровления, а состоявшиеся когда-то коммуникативные акты, которые могут заканчиваться либо счастливым слиянием душ, либо скорбным недоумением, непониманием. Между этими полюсами возможно множество иных, промежуточных, вариантов: коммуникация состоявшаяся и несостоявшаяся, нарушенная и восстановленная, устная и письменная, ограниченная и абсолютная, запрещенная, отвлекающая, отложенная, притворная, вынужденная, воображаемая, запутанная и проясненная, «заместительная» и т.д. Определены формы бесконфликтной коммуникации – безоговорочное, хотя и вынужденное исполнение чужой воли (приказаний тетушки), послушание [2, 551], в точности исполненное обещание [2, 427] и с другой стороны − родственные любовь и дружба [2, 554], согласие благодарности с сердечной любовью [2, 464].
Так или иначе, именно коммуникация – основной материал и сюжетообразующий фактор автобиографической прозы С.Т. Аксакова. Первоначальное название «Багрова-внука» ‒ «Дедушкины рассказы» ‒ содержало в себе коммуникативный аспект, указывало на коммуникантов: прямо на рассказчика (дедушка) и косвенно на слушателя – внуки. Межличностное общение, человеческие взаимоотношения, возможность (или невозможность) взаимопонимания − главная тема произведения. Рассказывание (чтение), степень их увлекательности и информативности, восприятие их (понимание или непонимание) слушателем или читателем – один из ведущих мотивов повести.
Такова главная особенность идиостиля Аксакова, моделирующего в повествовании каноническую коммуникативную ситуацию. «Это ситуация, где у высказывания есть Говорящий, у Говорящего есть Слушающий…» [6]. «Самое любимое мое дело было читать ей вслух «Россиаду» и получать от нее разные объяснения на не понимаемые мною слова и целые выражения» [2, 400], ‒ рассказывает юный Багров о своем общении с матерью.
Привлекает внимание забавная ситуация (возвращение Сережи и Евсеича с совместной рыбалки), в которой существуют два рассказчика, два участника одного и того же события, упоенные собственным рассказом, повторяющие его снова и снова, заново все переживающие, перебивающие друг друга за неимением слушателя [2, 384].
Пытливость ума, заставляющая «всегда предпочитать детскому обществу общество людей взрослых» [2, 548], врожденная способность многое инстинктивно чувствовать, стремление понимать и постоянная, неизменная потребность осознавать и объяснять себе и другим всё, что происходит вокруг, обусловили желание автора написать книгу для детей, «не подделываясь под детский возраст» [1]. Однако в результате этого в повествовании создалось определенное противоречие. Адресат писательского замысла раздваивается: книга задумана для детей, но слушатель рассказа – взрослый человек.
Заслуживает внимания факт, приведенный в комментариях к «Багрову-внуку» в трехтомном собрании сочинений С.Т. Аксакова: работая над книгой, писатель попросил прислать ему комплект «Детского чтения для сердца и разума», журнала, оказавшего сильнейшее воздействие на него в детстве. Просмотрев журнал, Аксаков писал М.П. Погодину, приславшему ему это издание: «… Ровно через шестьдесят лет взял я в руки эти драгоценные тогда для меня книжки – и поражен был изумлением. Я нигде не видывал такого отсутствия понимания предмета, как тут, а между тем книжки производили сильное и благотворное впечатление. Это сбивает меня с толку относительно моих настоящих понятий и труда, начало которого вы слышали» [Цит. по: 3, 554-555].
Очевидно, что речь идет о принятой Аксаковым установке на полное отсутствие дидактизма. Пересмотрев еще раз «Детское чтение...» писатель должен был задуматься о своем отказе от «нравоучений» и «подделки под детский возраст» [3, 546]. По-видимому, раннее детство, детское мировосприятие, вопреки мнению самого писателя, не отторгает, а доверительно и благодарно принимает чистым сердцем доброе слово наставника, учительную интонацию, моральный урок («Будьте как дети»). Это испытал сам юный Аксаков в незабываемый для него период знакомства с «Детским чтением» Н.И. Новикова.
В комментариях приведена также дневниковая запись М.П. Погодина от 9 ноября 1856 года: «Обедал у Аксаковых с Томашевским. Слушал книгу для детей. Нет, это не книга для детей. Это продолжение “Воспоминаний”» [Цит. по: 3, 546-547].
Прошлое видится писателю как бы через бифокальные линзы: вблизи и вдали, но ребенок, как правило, в них не нуждается. Он смотрит простым, «невооруженным», глазом и хочет видеть картину ясную и четкую (именно этим и привлекал новиковский журнал). Это чувствует и сам создатель «Багрова-внука». Тому есть немало примеров. Так, рассказчик в книге, замечая, что сестрица его не все понимает, старался, перенимая у няньки, «говорить понятным языком для маленького дитяти» [2, 321]. Перевозчики «ласково, просто и толково отвечали» на «бесчисленные вопросы» мальчика [2, 303] и т.д.
Особенности детского восприятия, безусловно, отмечены в повести, причем с ясной целью – оградить дитя от компромиссов и греховности взрослой жизни: «Житейская мудрость не может быть понимаема дитятей; добровольные уступки несовместны с чистотой его души, и я никак не мог примириться с мыслью, что Мироныч может драться, не переставая быть добрым человеком» [2, 327]. Подобное же впечатление производит наказание мальчиков в народном училище: «Трудно было примириться детскому уму и чувству с мыслию, что виденное мною зрелище не было исключительным злодейством, разбоем на большой дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича, как преступника, что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности; что самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем; что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим человеком. Слишком рано получил я это раздирающее впечатление и этот страшный урок! Он возмутил ясную тишину моей души» [2, 374].
Учтенный на внутритекстовом уровне фактор возрастной адресации, видоизменяется на уровне внешнетекстовом. У рассказчика есть слушатель – взрослый человек, писатель, на внимание которого он рассчитывает [2, 419, 416], а кроме того, адресатом в определенном смысле является и сам рассказчик, осознающий в процессе рассказывания то, чего не понимал в детстве. В соответствии с этим в тексте встречаются многочисленные слова, которые реализуют свой смысл только в условиях канонической речевой ситуации («эгоцентрики» [6], апеллирующие преимущественно ко времени говорящего). Часто встречающееся слово «теперь» указывает на одновременность ситуации с моментом речи и определяет (и для себя, и для слушателя) разность глубины понимания действительности в детском возрасте и в момент рассказа.
Если главным событием внешнетекстового уровня в «Детских годах Багрова-внука» становятся письменная передача устного рассказа и ожидаемое читательское восприятие, то первым событием внутритекстового уровня оказывается неверие рассказчику, взаимонепонимание ребенка и взрослых, что специфично для повествования о детстве. Эта коллизия определяет в повести всю систему конфликтов в целом: родители и дети (главное место принадлежит здесь проблеме «мать и сын», но также «мать и дочь», «отец и сын»), а также дедушка, бабушка и внуки, помещики и крестьяне, мужья и жены, братья и сестры, няня и дети, невестка и семья мужа: свекор, свекровь и золовки, соседи и друзья, господа и слуги и пр.).
Нравственно-эстетическую завершенность и религиозно-философскую оценку всем этим сложным отношениям дают любовь и сострадание (как форма истинно человеческих отношений) и наивысшая форма «коммуникации» ‒ богообщение, молитва, смирение перед Божьей волей. Жалобы крестьянина на неурожай встречают возражение отца: «Как быть, воля Божья…», на что «суровый жнец ласково отвечал: “Вестимо так, батюшка!”»
«Впоследствии понял я, − читаем у Аксакова, − высокий смысл этих простых слов, которые успокоивают всякое волнение, усмиряют всякий человеческий ропот и под благостною силою которых до сих пор живет православная Русь. Ясно и тихо становится на душе человека, с верою сказавшего и с верою услышавшего их» [2, 441].
В связи с этим вряд ли можно определить аксаковскую визуализацию воспоминаний как «чистую», «безоценочную» [8, 369]. Оценка, несомненно, присутствует, и критерием ее становится отношение героев повествования друг к другу, их способность (или неспособность) к добру, любви, сердечному участию и взаимопониманию.
Дорога как сюжетно-композиционная основа повести превращается в своеобразную «ленту новостей», давая мальчику все новую пищу для размышления, «думанья» [2, 483]. Именно в дороге, в поездках, новые и новые недоуменные вопросы встают перед рассказчиком. Возрастает частотность употребления соответствующей лексики: «расспрашивать», «говорить», «объяснить», «растолковать», «называть», «рассказывать», «просить», причем на полученные объяснения требуются «много новых объяснений» [2, 327]: «…много новых вопросов, сомнений и предположений, беспрестанно возникавших во мне от новых людей и предметов, оставались без окончательного решения, разъяснения, опровержения или утверждения: это постоянно беспокоило меня» [2, 484].
Композиция произведения, выстроенная как смена пространств («Багрово», «Уфа», «Чурасово» и др.), на самом деле – смена сфер и качества общения. Воссоздаваемый круг общения, возможность (или невозможность) откровенного, задушевного разговора между персонажами повести становится у Аксакова способом характеристики изображаемого пространства (именно этим различаются уфимский дом, дом в Багрове, дом Прасковьи Ивановны Куролесовой), а словоохотливость какого-либо героя предстает как его положительная характеристика. Желание словесного общения, потребность разделить радость или горе, разъяснить, утешить, проститься, стремление «поделиться» своей внутренней жизнью с собеседником – все это составляет основу сюжета произведения и определяет его жанр, сущностной чертой которого является воссоздание устного слова, разговора и других бесчисленных форм коммуникации.
«Самые одушевленные и задушевные разговоры» становятся исчерпывающей характеристикой дружеских отношений [2, 448]. Способ словесного общения предстает зеркалом человеческой личности: Прасковья Ивановна «всегда была разговорчива, жива, весела, даже очень смешлива: лгунов заставляла лгать, вестовщиков – рассказывать вести, сплетников – сплетни…» [2, 480]. Старушки Мертваго сажала мальчика возле себя и разговаривала с ним по целым часам: «Она умела так расспрашивать и особенно так рассказывать, что мне было очень весело ее слушать» [2, 455]. Однако превышение меры может стать даже своего рода приговором: «больно речист» − отзывается об управляющем Прасковья Ивановна, не желая с ним общаться [2, 529].
Закономерно, что лексико-семантическое поле говорения представлено в повести широко: кроме обычных «говорить», «сказать», «спрашивать», «отвечать», «разговаривать» и т.п., мы встречаем здесь глаголы «благодарить», «болтать», браниться, «велеть», «взманить», «возражать», «доказывать», «дразнить», «жаловаться», «запрещать», «звать», «здороваться», «лгать», «называть», «напевать в уши», «обманывать», «обратиться с вопросом», «объяснять», «осведомляться», «осуждать», «пенять», «перебивать», «пересказывать», «повторять», «подстрекать», «подтверждать», «позволять», «призвать», «признаваться» «приказать», «причитать», «просить» и «проситься», «разбранить», «расспрашивать», «рассуждать», «растабарывать», «растолковать», «согласиться», «сообщать», «сплетничать», «уверять», «укорять», «утаить», «утверждать», «утешать», «шептать», «шутить» и др. Рассказчик видит и чувствует, что словами можно помочь горю («уговаривать», «успокоивать» человека, [2, 559]), а можно унизить, оскорбить, довести до болезни. Оскорбительным для рассказчика становится превращение словесного общения в предмет розыгрыша или смешной забавы для взрослых.
Успех коммуникации, зависит, как известно, от интонации. При встрече с крестьянами «радость была слышна во всех голосах» [2, 314]. Отец обращается к крестьянам «добрым голосом» [2, 322], говорит об их нелегких трудах «с сожалением» [2, 315]. Напротив, в интонации Мироныча, при разговоре с отцом Сережи, слышится звук, который «ясно выражал» [2, 316] несогласие.
«О словах и мыслях персонажа читатель, как правило, узнает от повествователя, т.е. из “вторых уст”» [8]. В «Детских годах Багрова-внука» слова персонажа передаются двумя основными способами: прямой речью и косвенной. Эти способы свидетельствуют о разной степени близости между рассказчиком и тем или иным героем.
Выбор прямой или косвенной речи повествователем является смыслообразующим фактором и выполняет разную функцию в структуре повествования. Косвенная речь используется, когда точки зрения персонажа и повествователя, в общем, совпадают. Речь персонажа им осмыслена, оценена и интерпретирована как близкая своей. Духовная близость рассказчика к матери, их неразрывная внутренняя связь проявляются особым образом: беря на себя полную ответственность за передачу мыслей и чувств матери, не делая ее саму субъектом речи (в этом нет необходимости, они представляют одну точку зрения), рассказчик использует косвенную речь.
Что касается других персонажей, то здесь обнаруживается дистанция между ними и рассказчиком: они становятся в повествовании самостоятельными субъектами высказывания, их слова представлены в форме речи прямой. Разумеется, здесь возможны варианты: в те моменты, когда рассказчик говорит о размолвках с матерью, о ее нежелании ли невозможности понять чувства сына, он использует прямую речь. Слово рассказчика и слово героини здесь отделяются друг от друга, возникают два несогласных между собой субъекта речи. Соответственно, солидаризуясь в определенных ситуациях с другими персонажами, рассказчик передает их слова в виде речи косвенной.
При этом важно не только что и как говорят в повести, но и как слушают.
Разговоры отца даны преимущественно в форме прямой речи, однако им всегда сопутствует обращение к сыну («Ну, Сережа…»). Наличие обращения устанавливает особый контакт между говорящими, превращает рассказчика в слушателя. Если в отношениях с матерью и сестрой не только возможно, но и почти постоянно присутствует безмолвное взаимопонимание, то общение с отцом имеет преимущественно словесный характер, прямой, доброжелательный, открытый и нередко восполняющий то, что неинтересно было матери и сестре: «Когда воротился отец, мы с ним досыта наговорились о крестьянских работах. Отец уважал труды крестьян, с любовью говорил о них, и мне было очень приятно его слушать, а также высказывать мои собственные чувства и детские мысли» [2, 454]. В то же время отец «очень не любил и даже боялся слез» [2, 329], зато он «слушал как-то охотнее» [2, 377]. Рассказчик отмечает, что мать не желает разговаривать с крестьянами, сестрами мужа и т.д., тогда как отец говорит и общается со всеми равно, оставаясь всегда простым и искренним. Он плачет, узнав о смерти матери, не получив от ее последнего благословения.
Рассказчик замечает, что любовь сына (его собственная, его отца, душевнобольного Ивана Борисовича) к матери гораздо горячее и сильнее, чем чувства к отцу. Само появление и несколько слов, сказанных матерью, могли совершенно успокоить сумасшедшего [2, 458]. Затруднительность словесного общения не мешает их полному согласию: «Иван Борисович так бормотал, что нельзя было понять ни одного слова: но его мать всё понимала и смотрела на него с необыкновенной нежностью» [2, 457].
Кроме неразрывной духовной связи с матерью, особое значение имеет для рассказчика общение с любящей сестрой, с ее прекрасной душой и светлой добротой, которую ничто не могло омрачить [2, 513]. В силу его «природного свойства делиться … впечатлениями с другими» он старается растолковать ей, а затем и всем окружающим, все, что у него на душе [2, 301]. Сестра остается безмолвным, безотказным и благодарным слушателем рассказчика на протяжении всей повести. Эта тема вырастает в произведении до художественно-символического уровня (души-сестры): «Сестрица так меня любила, что обо всем думала точно то же, что и я, и мы с ней всегда во всем были согласны» [2, 471]. В первых главах повести словесное общение с «милой сестрицей», которая, по младости лет, не понимала объяснений братца, но любила его всем сердцем, предстает даже излишним. Всегда приносит радость Сереже Багрову бессловесная преданность Сурки.
«Повествовательная форма определяется типом повествователя» [6]. Желание общения и понимания роднит автора и повествователя в произведении Аксакова, постоянно думавшего о своих читателях.
В процессе же самого общения первостепенное значение приобретают «высокие качества» [2, 481]: прямота, откровенность высказываний (в частности, Прасковьи Ивановны), даже независимо от того, приятны ли они, разумны ли, оправданы ли. Скрытность же и холодность [2, 447] тех или иных персонажей исключают возможность сердечной симпатии. Рядом с этим идет мотив органического неприятия лжи.
Высшая степень взаимопонимания – безмолвное общение сердец («со – чувствие»), − это не только одушевленные и задушевные разговоры, но и просто «нежные слова» [2, 330], ласки, слезы, взгляд с улыбкой, молчание, безмолвные взгляды, объятия и поцелуи. Причем, если в словесную форму облекаются как понимание, так и непонимание собеседниками друг друга, то невербальные средства предстают как истинные свидетельства достигнутого взаимного согласия, состоявшейся (или вообще ненарушимой) коммуникации: «Прасковья Ивановна вполне оценила, или, лучше сказать, почувствовала письмо моей матери» [2, 568]; «Сердце сказало мне причину…» [2, 567] и т.д.
В 1 главе («Отрывочные воспоминания») сразу определены границы словесной коммуникации, ее «недостаточность» («Этого не расскажешь!» [2, 289]). Одновременно молчание, безмолвие предстают как выражение полного взаимопонимания, когда слова не нужны и неуместны, а внезапная потеря дара речи, онемение становятся свидетельством прекращенной («отрезанной») коммуникации.
Самой драматической, всеобъемлющей формой единения без слов становятся в произведении общие слезы, плач и рыдания, т.е. буквально осуществляющееся «со-страдание», тогда как смех (насмешки, розыгрыши) связан с нарушением взаимопонимания, с острым конфликтом в межличностных отношениях (насмешки Волкова и дядéй над Сережей). Повествование рассказчика прерывается в таких случаях обращением к слушателю (а значит, и читателю): «…дитя не может ясно различать границ между шуткою и правдою» [2, 363].
Дети доверчивы, они все воспринимают серьезно, розыгрыш и насмешка для них оскорбительный обман, порождающий зло: «Иногда долго я не верил словам моих преследователей и отвечал на них смехом, но вдруг как-то начинал верить, оскорбляться насмешками, разгорячался, выходил из себя и дерзкими бранными словами, как умел, отплачивал моим противника» [2, 363]. Православная традиция ставила «смехотворение» и «сраморечие» в один ряд с такими грехами, как «объядение», «пианство», «блуд», «нечистота» и др. «Писания святых Отцов учат, что в смехе и шутках также таится блуд. С аскетической точки зрения, смех и шутки оскверняют человеческую душу. Они уничтожают благоговение как сердечное расположение. Церковное Предание говорит нам, что никто не видел Иисуса Христа смеющимся или улыбающимся, равно как и Его Пречистую Матерь. А демона часто изображают хохочущим», − пишет архимандрит Рафаил [4].
Кроме «шутки», насмешки, в книге присутствует целое лексико-семантическое поле со значением несостоявшейся, нарушенной коммуникации: брань, «недогадки», «кривое толкование» [2, 477], отговорка [2, 475], неправда [2, 430], «пустые разговоры» (412), «нелепые толки» [2, 404], «укоризны» [2, 394].
«Детские годы Багрова-внука» − книга о счастливом понимании или же горестном непонимании между людьми, о скорбном недоумении. Писатель ставит и пытается решить важнейшую проблему человечества – проблему взаимоотношений Я и Другого [8], создает текст для конкретных читателей, благосклонно принявших «Семейную хронику». Рассказ молодого Багрова в «Детских годах…» также прямо ориентирован на заинтересованного слушателя. Таков здесь способ взаимодействия автора с читателями, такова его авторская стратегия, направленная на то, чтобы осознать достигнутый со временем новый уровень понимания человека и мира и передать своему доброжелательному читателю.
В конце книги вновь звучит голос автора, объявляющего об окончании рассказа Багрова-внука. Автор осуществляет контакт с читателем также через примечания, прямо к нему обращенные. И основной текст повествования, и авторские примечания, и стихотворные вставки объединены тематически: и здесь и там речь идет, выражаясь современным языком, о проблемах коммуникации, в том числе – литературной. Затронутая в статье тема многоаспектна, многогранна и требует дальнейшего рассмотрения.
Литература
1.Аксаков С.Т. Собрание сочинений: В 3 т. − Т. 1. − Семейная хроника; Детские годы Багрова-внука; Стихотворения / Вступ. статья Е. Анненковой; Коммент. Л. Сухановской и В. Фатеева. – М., 1986.
2.Аксаков С.Т. Собр. соч.: В 4 т. − Т. 1. − М., 1955.
3.Архимандрит Рафаил (Карелин) О грехе блуда. http://www.blagogon.ru/biblio/396/
4.Григорьева Е.Ф. «Непреднамеренное» С.Т. Аксакова (размышляя о мотивах творчества) // Вторые Аксаковские чтения. Сборник материалов Всероссийской научной конференции 21-24 сентября 2006 г. − Ульяновск, 2006.
5.Падучева Е.В. В.В. Виноградов и наука о языке художественной прозы // Известия РАН. Серия литературы и языка. − Т. 54. – 1995. −№ 3.
6.Падучева Е. В. Режим интерпретации как контекст, снимающий неоднозначность. http://www.dialog-21.ru/digests/dialog2008/materials/html/64.htm
7.Попова Е.А. Коммуникативные аспекты литературного нарратива. Дисс. … доктора филол. наук. − Липецк. 2002. http://www.dissercat.com/content/kommunikativnye-aspekty-literaturnogo-narrativa
8.Созина Е.К. Сознание и письмо. − Екатеринбург, 2001.
Сапченко Л.А., доктор филол.н.,профессор
Ульяновского государственного университета,
Ульяновск